Сергей Соколкин - Соколиная книга

Мне почта принесла пожар Чернобыля.
Как будто встал глазами в центр пекла.
Но я статьи не видел, —
все черно было,
был просто белый лист
засыпан пеплом.

Читал, – глаза съедала катаракта.
А там, как с дерева —
с руки воздетой
апрель, задев за май,
упал в реактор,
от мира отгороженный газетой.

Прорвало апокалипсис. Час пробил.
Полынь чернела, и крепчал поток.
И люди шли,
и каждый как святой был —
шел и светился с головы до ног.

Никто из них не замечал потопа, —
они, влюбляясь, солнца излучали.
И в своих чревах женщины качали
живых… радиоактивных изотопов.

Я строчки разобрал, но позже – к лету.
Пока ж они казались неким шифром.
И каждый день выветривал газету,
посыпая мне голову шрифтом.

Дайте послушать танец маленьких лебедей,
пусть Чайковским накроется мертвая зона.
На последнем аккорде покидаю я
общество бравых людей,
как банальная рифма,
я останусь под сенью закона.

Вы меня узнаете? —
Исполняю чужие слова.
А своих я не знал и не буду теперь уже ведать.
Стал я частью земли,
за которую отдал сполна,
не успевши узнать,
в чьих руках догорела победа.

А успели ли мы эвакуировать города
с обескровленного
отечественными нейтронами знамени,
зачеркнул ли Чайковский бессмертный балет
свой,
когда
умирающим лебедем я танцевал
в умирающем пламени?

А правда, что водкой болезни и смерть отводили,
а люди бежали от прошлого
и все-таки опоздали?
И землю с собою в душе увозили,
а позже
и сами землею стали?..

И на ней теперь пляшут сухие дожди…
Две строки для жены, чтоб пока не рожала, —
трудно будет с ребенком одной.
Я вернусь.
Подожди…
До следующего пожара.

Ты огонь на конфорке зажги
и спали на нем волос,
тот, который, целуя,
куснул я едва…

Ты его запали —
и услышишь мой голос,
зазвенит голова,
и, светясь,
с легким треском растают —
во вздохе – слова.

Наш скорый, свистя,
перечеркивает деревню,
таща на хвосте городские огни.
Загрустив,
каждый домик с охапкой деревьев
кого-то высматривает
в моем окне.

И долго —
тя-нет-ся за на-ми,
отставая.
Видно, по ушедшим память гложет…
Как стоп-кран рвут,
отдаляя расставание,
окна – настежь,
душу – настежь тоже!

Господи, дома-то постарели как!
Сгорбились над лужами, ворча,
словно бабки над остывшими тарелками
щей – для не заехавших внучат.

Воздуха – как в песне.
Слышно версты.
Мы бросаем в речку пятачки.
Мы сюда когда-нибудь вернемся.
Избяная наша, подожди.
Оглянусь…
К стеклу прижавшись, сяду,
ощутив прохладу у щеки.
А они столпились и с досадой
смотрят с того берега реки.

Не хватает зрения,
моргают.
И печаль струится сквозь очки.
А потом, наверно, собирают
брошенные нами пятачки.

И грянул гром,
и выпал снег —
грусть вперемешку с шумом капель.
Как будто кто рассыпал смех,
потом подумал
и заплакал.

А позже снег, набравшись сил,
качался мутными стеблями.
Но ветер, воя,
их косил,
звеня воздушными серпами.

Потом, себе устроив роздых,
над клумбой – словно он продрог —
волчком крутился в хлопьях звездных
и зарывался под сугроб.

Потом порхал. И так был сочен.
И так загадочен на вид,
что целый миг казалось —
ночью
он снова в небо улетит…
Хотелось – но никто не вышел —
из снега горки заливать.
Все знали:
завтра день опять.
И грязи будет
выше крыши.

Душу, жившую бесслезно,
омываю раз в году
голым трепетом березы,
как из лужи на снегу,

средь цветного обезличья,
надоевших роков вой —
русской песенной привычкой,
полосатою судьбой.

В сердце чувственная ругань
памяти гнездо свила,
но порой, как голос друга,
забываются слова.

И в предчувствия, как с горки,
мчишься, отморозив нос.
И любовь в дубленом горле
застревает, словно кость.

И опять приходит плата —
гаркнуть прошлому: люблю!
И так хочется заплакать,
и опять, стыдясь, терплю.

И, свернувшись матерщиной
в накопившемся соку,
черно-белая судьбина
примерзает к сапогу…

В свете жизнью разыгранных драм,
что бы там атеисты не прочили,
влюбленный —
в женщину вхожу,
как в храм,
сотворенный великими зодчими.

И ее просветленным глазам
исповедуюсь напропалую,
к ним припав,
как к живым образам, —
Богоматери руки целую.

Каждый любящий – это родня, —
по скорбящему лику почуял
и, забывшись и взор свой подняв:
«Мама, мама, где сын твой?!» —
кричу я.

«Может, умер он, может, в беде —
нищий духом, но в этой обители
воскрешаю в себе и в тебе
я любовь нашу, мною убитую.

С ней повязан я отчей силой».
В то и верую, осиянный,
что целую свою Россию
в губы черные Несмеяны.
Не бывают чужими объятия!
Под родным
венценосным кровом
дорисовываю уста невнятные
я своей, пусть испорченной, кровью.

И служить тому чувству вещему
вечный крест нас благословил.
В церкви молюсь я женщине,
живущей в вечной любви.

И в память клонится чело.
Десятый век вьюжит…
Россия,
какой неведомою силой
тебя вдоль мира размело?!

Валяют ваньку отовсюду.
И с дыркою, взамен креста,
мужик шатается приблудный
и не желающий родства.

Он как дыхнет…
И в звездной стае
запляшет солнце,
словно черт.
«Окстись!» – вскричу.
Душа оттает.
Но с крыш, как назло, потечет.

Не в силах распрощаться с днем вчерашним
и втискиваясь в завтра самое,
я чувствую себя угнавшим самолет,
увидев землю с Сухаревой башни.

Домой лечу. И мается душа.
В иллюминатор выглянув с тревогой,
все то же вижу там: два алкаша
и б… бредут тоскливо по дороге.

И тонут с откровением и болью
во взглядах их и жизнь моя, и грусть,
и самолет, – как крест на снежном поле.
А все пути ведут в Святую Русь…

А я лечу, как будто на премьеру
чужой судьбы. Озлоблен, как дублер,
с упрямством постигая – не Рублев
в ту «троицу» выписывал мне веру.