Виктор Широков - Иглы мглы

Что ж, тема обсуждения ясна,
хотя вполне едва ли выразима:
так половодие венчает зимы,
когда по-русски реки вскрыть весна
решится; дети в снах так плачут зримо.
Помощничек мой, в чудо-фонаре
двинь диапозитив, лучу дозволив
нарисовать автограф на заре
или другой фантом славянской боли.
Другим путем, другим… Что ж, я доволен.
На плодоносных Греции холмах,
вы помните, был алфавит сформован,
как журавли в полете; шагом новым
был выплеск стрел, перетасовка птах.
Наш бедный горизонт и хвойный лес
замену стрел и птиц определили.
Так, Сильвия?
"Зачем слова забыли
начальный смысл, понять их недосуг?"
Все вместе слито — существо и звук,
сосуд и содержимое, гречиха
и мед; для радуги не будет лиха,
коль каждая черта свой полукруг
ведет; так русские стихи гласят:
вот писанки, вот лилий аромат,
который поглощает шмель в задоре,
вот грот, кому глоток, кому-то море.
Очередной вопрос.
"Видна ль просодий связь?"
Ну, Эмми, наш расхожий пентаметр
для глаз сторонних сонный, накренясь
идет, хромая, ямб по часу километр.
Но ты закрой глаза и вслушайся в строку.
Мелодия летит, и в середине слово
вдруг удлиняется, змеится: на бегу
удар ты слышишь, следом эхо, снова
удар грохочет третий и — готово
четвертый только вздохи издает.
Очаровательнейший шум заметен в позе:
он раскрывается подобно серой розе
в учебных фильмах жизнь тому назад.
А рифма — день рождения (твердят)
строки; еще есть сходство с близнецами;
что ж, в русском, как и в прочих языках,
любовь рифмуют машинально — кровь,
князь — грязь, печаль и даль, страх — прах,
природа — свобода и свекровь — морковь,
луна и тишина, но солнце, песня,
ветер, жизнь и смерть не знают пары.
А у морей, где я утратил жезл,
я существительных имен услышал ржанье,
деепричастий легкие шаги;
ступая по листве, длил мантии шуршанье,
пил влажные глаголы на — ала, — или,
а гроты аонид, а ночи на Алтае,
а звука "И" мрак омутов для лилий.
Пустой стакан — дотронусь — звякнет тихо,
ведь он зажат рукой и умирает.
"Дерево? Животные? Любимый камень ваш?"
Береза, Цинтия; ель, Марш.
Подобно паучку на тонкой нити,
на мертвой зелени их — сердце (извините)
мое качается, и вижу я нередко
березку белую на цыпочках в слезах;
ель начинается, где сад закончен, метко
в золе мерцает вечер угольками.
Среди животных в нашенских стихах
из певчих птиц, любимых лакомств ночи,
першенье идиом в пернатой глотке
оплачено журчаньем, свистом, прочим:
рыданьем, кукованье посередке.
К тому ж, есть несколько эпитетов отменных;
количество — не главное в рубинах.
Взаимосвязаны и блеск, и угол зренья;
богатства наши скрыты. Мы не любим
окном в ночи дождливой громко хлопать.
Аргусоглазая моя спина. Ведь я живу
всегда сторожко. Тени всюду слежку,
в фальшивых бородах, ведут за мной,
страницы свежие недрогнувшей рукой
листают, путая порядок в спешке.
И в темноте под комнатным окном
они всегда бессонно караулят,
покуда новый день стартер не включит,
крадутся к двери, звякнут что есть мочи
в звоночек памяти и пулей убегают.
Позвольте мне упомянуть сейчас,
потом произнеся по буквам имя,
конечно, Пушкина, он по другим дорогам
скитается: он дремлет каждым слогом,
но пробуждается, зевая; слышит песнь
извозчика. Бесформенная ива,
что называется rakeety, разрослась;
громады туч шлют дождь без перерыва,
строка и горизонт, сменяясь, ищут связь.
Затем опять рыдание, синкопы
(Некрасов!), вновь карабканья слогов
с одышкой; повторение и скрежет
куда дороже, чем иные рифмы.
Не так ли и любовники в саду
заросшем жгут себя в угаре встречи,
деревья и сердца здесь много больше,
чем в жизни, и пленительнее речи.
Такую страсть ты можешь испытать,
поэзии предавшись нашей. Снова
быть рысью или ласточкою стать
хотим мы вдруг по мановенью слова.
Но символы навек освящены,
хоть инфальтильны все-таки порою;
дороги наши предопределены
вести в изгнанье вечное, не скрою.
Ах, было б время, я бы поразил
вас трепетным рассказом — neighukluzhe,
nevynossimo — но, увы, финал.
Что я свершил дыханием своим?
Я пробовал достать из шляпы птицу
и яйца раздавил внутри, как мим,
старинный шапокляк залив желтком.
И в заключенье я напомню вам,
чему я следую повсюду неуклонно,
сжимается пространство, потому
щедроты памяти с изъянами порой:
однажды в графстве Мора, канув в тьму
(полгорода, полпустыря, москитов рой)
и в Западной Вирджинии однажды
(дорога краснопыльная меж садом
фруктовым и дождя вуалью) жажды
не утолил; пронзила дрожь досадой,
тем русским нечто, что вдохнул давно,
не понимая впрочем. Прелесть быта
ребенок спал и дверь была закрыта.
Что ж, фокусник сбирает причиндалы
канат волшебный, носовой платок,
с подтекстом рифмы, клетка, чудо-песня.
Скажи ему, что фокус устарел.
Но тайна остается нераскрытой.
Препятствия, смеясь, сорвут итог.
Как скажешь ты "приятный разговор"?
По-русски как ты скажешь "доброй ночи"?
О, может быть:
Bessonnitza, tvoy vzor oonyl i strashen;
lubov moya, otstoopnika prostee.
(Бессонница, твой лик дик, ненакрашен,
моя любовь, грех лютый отпусти.)

Как это ни звучит банально, я пунктуален до конца: перевожу конгениально и краснобая, и глупца. Я не представлю идиота завзятым умником, отнюдь, моя первейшая забота читателю представить суть переводимого поэта, будь он шотландец иль казах… Зато ручаюсь, только это я вычитал в его глазах. В его стихах, простых и сложных, серьезных или озорных. Вас заверяю непреложно. Не бейте, критики, под дых. И вы, друзья, не обижайтесь, что не зажегся ореол, да будь ты трижды Межелайтис, — взял за руку и перевел через границу к новой бровке от старой, Господи прости, порою применив уловки, порою просто по пути. И как заботливый попутчик, как истинный интеллигент, прощусь я с мужиком покруче, а даме выдам комплимент.

Это небо, эти выси,
солнце, что висит, слепя…
Отвратительно зависеть
от других, не от себя.
Ты — в летах, а все неловок,
жучат все тебя, как встарь…
Что ж, взгляни, как энтомолог:
вошь ведь тоже Божья тварь.
Клещ ли, клоп, блоха — смирись-ка,
каплей крови поделись…
Отвлекись. Как Божья сиська
ткнется в губы неба высь.
Трубочкой сложивши губы,
пей невидимый озон,
а обиды, словно клубы,
скроются во мгле времен.