Уильям Шекспир - Лукреция

Властителю утраченного клада,
Что завещать тебе теперь должна?
Моя решимость — вот твоя отрада,
Ты отомстишь за мой позор сполна.
Тарквиний да погибнет! Цель ясна:
Я, друг и враг, себя низрину в Лету [8] …себя низрину в Лету. .. — В древнегреческой мифологии Лета — река забвения, воды которой души умерших должны испить перед вступлением в загробный мир для того, чтобы забыть обо всем, что было с ними при жизни. ,
Но ты отмети Тарквинию за это!

Еще раз волю вкратце повторю;
Для неба и земли — душа и тело,
Решимость я, супруг, тебе дарю,
А честь свою ножу вручаю смело,
Мой стыд — задумавшему злое дело,
А славу — в память тем в родной стране,
Кто не помыслит худо обо мне.

Ты, Коллатин, вершитель завещанья,
Смотри, как поступил со мною враг!
Я смою кровью тяжесть поруганья,
И светом смерти вспыхнет жизни мрак.
Бесстрашен сердца клич: да будет так!
Своей рукою одолею беды
И гибелью достигну я победы!»

Итак, ей смерть — единственный исход!
Она, из глаз жемчужины роняя,
Служанку хриплым голосом зовет,
И та летит, минуты не теряя…
Покорна долгу дева молодая!
На щеки госпожи глядит она
Там словно тает снега пелена.

Она ей утра доброго желает,
А дальше скромно приказаний ждет…
Ей видно — госпожу тоска терзает,
Ей ясно — горе госпожу гнетет!
Но все ж спросить покуда не дерзнет
Как, почему два солнца вдруг затмились,
А щеки роз и свежести лишились.

В закатный час как бы в слезах поля
И все цветы увлажнены росою:
Так всхлипывает дева, скорбь деля
Столь щедро со своею госпожою.
Ей жаль — два солнца гаснут, скрыты тьмою,
И падают в соленый океан,
И ей самой в глаза упал туман.

Застыв, стоят прелестные созданья,
Как у фонтана статуи наяд… [9] …как у фонтана статуи наяд . — Наяды в античных мифах — фантастические существа, обитавшие в воде, в частности в водах фонтанов.
Но непритворны госпожи рыданья,
И лишь сочувствие — служанки взгляд.
Ведь женщины чуть что — заголосят!
Всегда с любым готовы плакать вместе,
Глаза, как говорят, на мокром месте!

Мужчины — мрамор, женщины — лишь воск!
Как мрамор хочет, так он воск ваяет!
Созданьям слабым впечатленья в мозг
Мужская сила, ловкость ложь врезает…
Виновны ль жены в том, что так страдают?
На воске с мордой дьявольской печать
Возможно ль воск за это порицать?

Ведь женщина — открытая равнина,
Приметен тут и крохотный червяк…
Походит на дремучий лес мужчина,
Где залегло все зло в пещерный мрак.
В хрустальных гранях виден и светляк!
Порок мужчин под сталью глаз таится,
А женщин выдают во всем их лица!

Никто цветок увядший не корит,
А все бранят разгул зимы морозной.
На жертву ль должен пасть позор и стыд?
Нет, на злодея. Не карайте грозно
Ошибки женщин. Рано или поздно,
Все зло исходит от владык мужчин,
Винить подвластных женщин нет причин.

Так и с Лукрецией происходило:
Беда ее настигла в час ночной…
Угроза смерти и стыда — вот сила,
Которая сломила стойкость той,
Кто славилась святейшей чистотой.
Ей тайный страх сознанье застилает,
Что стыд и после смерти ожидает.

Лукреция спокойно говорит
Служанке, соучастнице терзанья:
«Зачем же слезы и печальный вид?
Здесь бесполезны эти излиянья…
Ведь если плачешь ты из состраданья,
Знай, будь в слезах спасение от зла,
Тогда б сама себе я помогла.

Скажи, когда… — и сразу замолчала,
Потом со стоном: — Отбыл гость ночной?»
А та в ответ: «Да раньше, чем я встала!
Моя небрежность, видно, тут виной…
Но смилуйтесь, молю вас, надо мной:
Сегодня поднялась я до рассвета,
Хватилась, глядь… Тарквиния уж нету!

Но, госпожа, осмелюсь ли узнать,
Что нынче вас терзает и тревожит?»
«Молчи! — в ответ Лукреция. — Сказать
Все можно, только это не поможет,
Не выразить тоски, что сердце гложет…
Одно названье этой пытке — ад!
Где слов уж нет, там попросту молчат!

Поди достань перо, чернил, бумагу…
Ах нет, не надо… Все нашла я вдруг…
Что я сказать хотела? Я не лягу…
Письмо супругу я пошлю, мой друг!
Скажи скорей кому-нибудь из слуг:
Пусть будет в путь готов без промедленья,
Сейчас терять не должно ни мгновенья!»

Ушла служанка. Госпожа берет
Перо, но в воздухе оно застыло…
Меж разумом и горем бой идет,
Ум полон дум, но воля все убила,
Все чувства вмиг сковала злая сила.
Подобно шумным толпам у дверей,
Теснятся мысли в голове у ней.

Но вот начало: «Мой супруг достойный!
Шлет недостойная жена привет!
Здоровым будь! Но дома неспокойно,
И, чтоб успеть спасти меня от бед,
Спеши сюда немедленно, мой свет!
Письмо из дома с грустью посылаю,
О страшном горе кратко извещаю!»

Сложив письмо, она берет печать
Замкнуть печали смутные картины…
Теперь о горе сможет муж узнать,
Но как узнает он его причины?
Она боится, все-таки мужчины
Вдруг он иначе как-то все поймет…
Нет, кровью смыть позор — один исход!

Все, что у ней на сердце накипело,
Супругу все поведает она…
Не только здесь в слезах и вздохах дело,
Нет, подозренья смыть она должна
И доказать, что не на ней вина.
Тут не к чему пестрить письмо словами,
Тут можно оправдаться лишь делами!

Страшней вид горя, чем о нем рассказ!
Как часто слуху мы не доверяли!
Сильней, чем ухо, нас волнует глаз,
Хоть оба о беде повествовали.
Услышать можно только часть печали:
Так мель всегда шумней, чем глубина,
И в вихре слов скорбь схлынет, как волна.

Сургуч, печать, и надпись вот такая:
«В Ардею, мужу. Спешно передать!»
Она письмо вручает, умоляя
Посланца ни мгновенья не терять,
Лететь стрелой и птиц перегонять…
Любая скорость медленной ей мнится,
Ведь крайность вечно к крайностям стремится!

Слуга отвесил госпоже поклон,
В глаза ей пристально взглянул, краснея…
Затем посланье взял и вышел он
Безмолвно, ни о чем спросить не смея.
Виновный ловит взор любой, бледнея:
Ей кажется, затем он покраснел,
Что все о ней уже узнать успел.

Куда ему! Ей-богу, не хватало
Посланцу ни дерзанья, ни ума;
Он дело делал, а болтал он мало
Не то что те, в ком самохвальства — тьма,
А в деле-то медлительны весьма!
Он образцом был времени былого:
Долг выполнял свой честно и — ни слова!

В ней подозренье это и зажгло.
Двумя пожарами горят их лица…
Узнал ли он, что с ней произошло,
Все время разгадать она стремится.
А он смущен — ну как тут не смутиться?
Чем ярче он румянцем распален,
Тем ей ясней — во все он посвящен!