Евгений Евтушенко - Казанский университет

Спасибо, девочка из города Казани,
за то, что вы мне доброе сказали.
Возникли вы в берете голубом,
народоволка с чистым детским лбом,
с косой жгутом, с осанкой благородной,
не дочь циничной бомбы водородной,
а дочь наивных террористских бомб.
Казань, Казань, татарская столица,
предположить ты даже не могла,
как накрепко Россия настоится
под крышкою бурлящего котла.
И в пахнущий казарменными щами,
Европою приправленный настой
войдут Державин, Лобачевский, Щапов,
войдут и Каракозов и Толстой.
Шаляпина ты голосом подаришь,
и пекаря чудного одного
так пончиками с сахаром придавишь,
что после Горьким сделаешь его.
Казань — пекарня душная умов.
Когда Казань взяла меня за жабры,
я, задыхаясь, дергался зажато
между томов, подшивок и домов.
Читал в спецзалах, полных картотек,
лицо усмешкой горькой исковеркав,
доносы девятнадцатого века
на идолов твоих, двадцатый век.
Я корчился на смятой простыне.
Кусал подушку. Все внутри болело:
так неуклюже торкалась поэма,
ну хоть грызи известку на стене.
Я около вокзала жил тогда.
Был запах шпал в том тесном, одинарном,
и по ночам, летя над одеялом,
по ребрам грохотали поезда.
В ячейках алюминиевых пиво
плясало, пооббив себе бока.
Россия чемоданы облупила,
играя в подкидного дурака.
И пели хором, и храпели хором.
Бузил командировочный Ноздрев,
и пьяные гармошки переходов
рыдали под удары буферов.
И поезда по-бабьи голосили,
мне позвонки считая на спине…
Куда ты едешь все-таки, Россия?
Не знаю я, но знаю, что по мне.
Я мост. По мне, все тело сотрясая,
холопов дровни, розвальни малют,
с боярыней Морозовою сани,
теплушки и пролетки, танки прут.
По мне ползут с веригами калеки.
По мне, махая веером возам,
скользит императрицына карета
вдоль ряженых потемкинских пейзан.
Я вижу клейма, кандалы и язвы.
Я русской кровью щедро угощен.
В моих кишках колесами увязла
телега, та, где в клетке — Пугачев.
На мне Волконской выпавший флакончик
еще у следа пошевней лежит,
и Пущина крамольный колокольчик
набатом-крошкой к Пушкину спешит.
Еще дышу я пушкинской крылаткой,
еще дышу радищевской дохой,
заплеванный, залусканный треклятой
булгаринской газетной шелухой.
Нет, не пропало, что упало с воза.
С меня не смоет никаким дождем
пот бурлаков, солдаток, вдовьи слезы
и кровь крестьян, забитых батожьем.
И по себе, такому и сякому,
на копоть и на тряску не ворча,
я на подножке мчащего сегодня
во имя завтра еду во вчера.
Назад — чтобы с грядущим рядом встать!
Назад не означает — на попятный.
Бездумное вперед толкает вспять,
и вдаль бросает трезвый ход обратный.
Назад, художник! Харкая, сипя,
на поручнях вися, в пыли и саже,
и там, где черт, а может, бог подскажет,
стоп-кран,
срывая пломбу,
на себя!

Наш век железный, век цепей,
Штыков, законов бестолковых
Плодит без счету не людей
Людишек дрянненьких, грошовых.
Из стихотворения, ходившего
у студентов в рукописи
Когда вгоняют в гроб поэтов
и правит серое ничто,
ни Пушкин и ни Грибоедов
как воспитатели — не то.
И как естествен был в мясницкой
топор в разделке свежих туш,
так был естествен и Магницкий
как попечитель юных душ.
За что такое выдвиженье?
За соблазнительный совет,
что подлежит уничтоженью
Казанский университет.
«Но что подумают на Темзе?»
прикинул трезво царь в уме.
«Уничтожать, mon Dieux, зачем же?»
«Исправить» — было резюме.
Магницкий понял умно должность.
Легко понять и дуракам:
исправить — это уничтожить,
но только не под барабан.
Суть попечительства в России
свелась в одну паучью нить:
«Топи котят, пока слепые,
Прозреют — поздно их топить».
Но когти делаются злее
в мешке от гибели в вершке.
Вдвойне опаснее прозренье,
произошедшее в мешке.
Что со студентами поделать?
Дают такие кренделя,
как он, Магницкий, ни потеет,
как ни потеют педеля.
Внушаешь суть основ имперских,
порочишь чьи-то имена,
ну а у них в тетрадках дерзких:
«Товарищ, верь: взойдет она…»
Царь на Руси не так уж страшен,
страшнее царские царьки.
И, метусясь в охранном раже,
зверел Магницкий от тоски.
За православие лютуя,
являя ревностную страсть,
он веру принял бы любую,
но только ту, за коей власть.
При переменах не теряясь,
угреподобный лицемер,
он даже стал бы вольтерьянцем,
когда б на троне был Вольтер.
Но в собственную паутину
вконец запутывался он,
и присягнул он Константину,
а Николай взошел на трон.
История грубей расчета.
В расчете чуть перетончи
и на тебе самом чечетку
другие спляшут резвачи.
И вот конец, почти острожный.
Трусит в кибитке попростей
под кличкой «неблагонадежный»
надежа прежняя властей.
Ни вицмундира, и ни бала,
и ни котлетки де-воляй…
Какая редкая опала,
когда в опале негодяй.
Уха на ужин тараканья,
и, «полевевший» от обид,
«В России губят дарованья»,
гасильник разума скорбит.
Как будто крысу запах сала,
в опале дразнит прежний сан.
Палач «левеет» запоздало,
когда он жертвой станет сам.
И тот, кто подлостью осилен,
но только подлостью был жив,
тот в книге памяти России
уничтоженью подлежит.

Как одно из темных преступлений,
для тупиц недоказуем гений.
Что за юнец с локтями драными,
буян с дырявыми карманами,
главарь в студенческой орде,
так заговорщицки подмигивает
и вдруг с разбега перепрыгивает
профессора, как в чехарде?
Что за старик над фолиантами
и с перстнем царским бриллиантовым,
руке мешающем писать?
Соизволенья не испрашивая,
через эпоху ошарашенную
он тайно прыгает опять.
Да, он таким остался редкостным
полустудентом-полуректором.
Адью, мальчишества пушок!
Достойней, чем прыжок для зрителей,
прыжок невидимый, презрительный