Олив Синиор - Рассказы и стихи

Он стал мечтать о доме, глядящем на гору, и мечты были поначалу бесплодны, поскольку заработков его едва хватало на достойную, респектабельную жизнь. Однако он был бережлив и каждый месяц выкраивал хоть немного и клал на особый счет. Потом умер отец, и ему перепало кое-какое наследство. Он тут же все продал и смог купить землю. Об операциях этих он не рассказывал никому, даже жене. Ему доставляло несказанное удовольствие привозить ее на пикник в знакомое место, валяться на травке на собственной земле и знать, что это его тайна. Жена так и умерла, ни о чем не подозревая. Строить дом он начал уже после ее смерти — чтобы заполнить внезапную пустоту выходных дней. Долгое время дом оставался его убежищем по воскресеньям. А выйдя на пенсию, он переселился сюда окончательно.

Теперь он самодовольно сравнивал свой огромный, просторный, крепкий дом с этим идиотским строением на склоне. Сарай, да и только. И женщина в нем живет нелепая! Ну не дура ли? Послушалась мужчину, который вздумал выстроить этот сарай в таком труднодоступном и неплодоносном месте. Ей-то, верно, и невдомек, что ничегошеньки она тут не вырастит: ни дерева, ни кустика, ни цветка. Этот каменистый сланцевый склон будет покрыт только цепкой травой — во веки веков. И вообще, женщина тут долго не задержится, и ей просто не хватит времени что-то вырастить. Первый майский ливень смоет ее хибару со склона, словно ее тут и не было. И он, мистер Бартон, тут же о ней позабудет.

Однако хибара устояла. Месяцы превратились в годы; шерстяное дерево становилось все раскидистее; прилепившийся под ним домик все больше затенялся по весне, когда на ветвях появлялись нежно-зеленые листья, но и все более жгучими были опалявшие его лучи, когда дерево оголялось — неизбежно, круг за кругом, год за годом. В будние дни дети спозаранку отправлялись вниз, в школу: всегда чистенькие и наутюженные. И число их росло. В школу теперь ходили четверо, а на веревке по-прежнему сушились пеленки. Что самое удивительное, мужчину он никогда не видел, хотя наблюдал за соседями пристально, каждый день, даже по нескольку раз на дню. Видел он только женщину — на пороге или у бельевой веревки — и детей, шедших гуськом то вниз, то вверх по склону. По вечерам и воскресеньям дети копошились в пыли возле дома. А мужчины не было. Откуда же взялись эти дети? Кто их кормит и поит? Одевает и обувает? Кто платит за школу? И — кто зачинает каждый год по новому ребенку?

Проще всего было бы спросить у Маркуса. Он наверняка знает, что это за люди, почему они здесь поселились, кто отец семейства — калека, больной, затворник? Или, наоборот, путешественник, который скитается где-то за морем и возвращается раз в году? А если б Маркус вдруг не знал, он бы все это с легкостью выяснил. Но мистер Бартон не спросил, не пошел по этому пути, заинтригованный чужой тайной. Тайна померещилась ему с самого начала и со временем стала не чужой, а своей. Домик на склоне, могучая женщина в дверном проеме, цепочка ребятишек, отсутствующий отец — все это стало наваждением, новым, волнующим звеном его мирка, который давно уже сузился до его собственной террасы и дома. Его вселенная имела очень четкие границы:

С тех пор как ушла его вторая жена, Джози (он так и не понял: то ли она его бросила, то ли он вышвырнул ее вон), он жил здесь один, под присмотром Маркуса, преданного Маркуса, с которым не расставался с самого детства. Дети изредка позванивали, но навещать его перестали — после того как он поочередно и неоднократно высказал каждому всю меру своего недовольства и разочарования. А как хорошо все трое начинали! Старший, Раймонд, был красив, умен, даже в университет поступил раньше своих сверстников. Он хотел стать юристом, и отец всячески поддерживал в нем это желание. Он определил Раймонда на практику в лучшую адвокатскую контору, но — началась война, и сын совершил самую большую, самую непростительную ошибку в своей жизни: пошел добровольцем в Королевские военно-воздушные силы. На фронт он не попал, войну закончил в тренировочном лагере под Монреалем да так и остался в Канаде, решив получить диплом юриста в Макгиллском университете. Женился на канадке и сам совершенно оканадился, потерял всякий интерес к Вест-Индии. После смерти матери он вообще ни разу не приезжал в родные края. А до этого навещал мать в одиночку, без жены и детей. И к себе в гости, в Канаду, тоже не звал. На смертном одре Мария сказала такое, что мистер Бартон не на шутку рассердился на жену — единственный, наверное, раз в их совместной жизни. Она сказала, будто Раймонд не хочет, чтобы его жена и дети знали, что он не из «чисто белой» семьи. Мистер Бартон шумел, кричал, топал ногами, но потом, после ее смерти, все вспоминал эти слова, ворошил их внутри себя, теребил, точно больной зуб. И какое-то горькое чувство подсказывало ему, что жена, возможно, была права.

Марк в детстве тоже блистал, вечно получал стипендии. Теперь он старший преподаватель, читает лекции в университете. Но и он подвел. Хотя иначе, чем Раймонд, совсем иначе. Для отца он теперь отрезанный ломоть. Потому что Марк съездил в Англию и привез оттуда жену — совершенно черную, угольно-черную девицу, даром что она тоже доктор-профессор не разбери пойми чего! Отец разругался с сыном вдрызг, и с тех пор они не разговаривают, вот уже четырнадцать лет.

Дочка. Ни с кем и никогда не был он так близок. Его радость, его спасение от всех разочарований. Хорошенькая, смышленая, послушная. Ах, как жаль, что он пошел у нее на поводу и не отправил учиться подальше, позволил поступить в местный университет. Зачем ей вообще понадобилось учиться? Вышла бы замуж, муж бы ее содержал. Отец считал, что ей надо учиться в заведении мисс Симпсон, на курсах машинописи, как делают все добропорядочные девушки, но ей приспичило стать врачом. А характером она пошла в мать, такая же тихая, но непреклонная: самовольно отправилась на экзамен, блестяще его выдержала, получила стипендию, и родителям оставалось только уступить. Студентам, даже местным, полагалось в те времена жить не дома, а в университете, но все выходные дочь поначалу проводила дома, и отец не мог налюбоваться на милое лицо, нарадоваться ее жизнерадостности и доброжелательности. А как он гордился ее независимостью! И вдруг на четвертом году учебы она совершенно переменилась. (Так он и не понял: вдруг или постепенно, подспудно нарастала в ней эта перемена.) Появлялась дома все реже, а когда появлялась, непременно вступала в перепалку с отцом, перечила ему по любому поводу. Вскоре все открылось: дочь связалась с радикалами. И не только политически. Какую боль испытал он, узнав, что дочь состоит в неприлично близких отношениях с Мартином Хау, да-да, тем самым Хау, что так опозорил свою достойную семью, став известным на всю страну пропагандистом коммунистической заразы. Он значился под номером один во всех разыскных списках: от местной полиции до Скотленд-Ярда и наверняка Интерпола. А дочь: Рассорившись с родителями, разорвав с ними всякие отношения, она переехала к этому Хау и стала с ним жить — невенчанная, без родительского и церковного благословения. Саднящая боль гложет его сердце до сих пор.