Иван Переверзин - Птицы вечности

Мы оглохли от хриплых и разных
свистунов на руинах основ,
от пророков ленивых и праздных,
извращающих истинность слов.

Жить и жить бы спокойно и тихо
в мирозданье, где есть тополя,
где цветёт-доцветает гречиха,
дышат свежестью мёда поля.

Мельник с неба просыплет мучицы —
мы и сыты, и с хлебом живём…
Птицы вечности, вечные птицы,
я не знаю, что в сердце моём.

Только ходики слышатся в доме,
только тени мерцают хитро.
И всю ночь я держу на ладони
прядь волос — золотое перо.

Жизнь или смерть? Конечно, жизнь!
Но только чтобы, братцы,
душой не опускаться в высь,
во тьму не подниматься.

Я видел в смерти столько слёз,
кровь в жилах леденела!
И боль прожгла мой дух насквозь,
и стало пеплом тело.

Октябрьская буря и первый мороз
швыряют остатки листвы под откос:
деревья, как годы, — и годы, как лес,
пронизаны ветром до края небес.
Утраты считаю одну за другой.
За ветку держусь, пережёван пургой.
Держусь и держусь, вспоминая о том,
как птахи звенели над майским кустом,
как лоси трубили два утра подряд
и в ранний восход проливался закат.
Предзимнее время, осенняя Русь…
За мёртвую ветку держусь и держусь.

И даже камнем обрастая,
вовек не стану я другим,
милее мне изба простая —
защита нищим и нагим.

Богаче я, но землю рою
не для того, чтоб всё — моё!
Не для того хозяйство строю
и берегу в лесах зверьё.

Молюсь на ягоду-малину
и в пояс кланяюсь грибам,
и горько думаю, что сыну
любви к земле не передам.

Не в том беда, что путь в тумане,
а в том, что смутно на душе…
И вот стою на поле брани —
на той же вечной на меже.

Через неё прошла дорога
за города и облака…
И не судите слишком строго
ни богача, ни бедняка.

Ударят в ранний час морозы,
и потекут от счастья слёзы,
искрясь в оранжевых лучах…
Зима, зима! С хрустящим снегом,
с неповторимым лыжным бегом
и вьюгой-змейкой на лугах.

И всё-таки мне ближе осень,
когда меж туч сияет просинь,
когда, устав от дел и слов,
шагаю по листве опавшей
с печалью, может, запоздавшей,
но ясной, как сама любовь.

А, впрочем, думаю, с годами,
неважно, штилем иль цунами,
жизнь обернётся для меня —
живу себе, и слава Богу,
торю во тьме свою дорогу,
во тьме средь дыма и огня.

Ну, а если стихи протрубят отбой
и не смогут меня поднять,
дорогая, хоть ты оставайся со мной,
нелегко одному умирать.

И не плачь, и судьбу за меня не кляни,
просто молча и тихо гляди,
как уходят мои беспокойные дни
по секунде в туман и дожди.

А когда и дыханье покинет меня,
осторожной своею рукой,
словно облачком лёгким в сиянии дня
мне навеки глаза закрой.

В моей душе — душе печальной,
где плыли баржами века, —
есть пристань, есть канат причальный,
да только высохла река.

Летают чайки, блещет галька,
сверкает сахаром песок,
и долбит мусорная галка
леща протухшего в висок.

Была река… И вот не стало.
Закрылась пристань, слышен мат.
И лишь душа светлинкой малой
сквозь тьму веков глядит назад.

Разлито в воздухе тепло:
берёза листья распускает,
рассвет озёрное стекло
туманной ватой протирает.

Вовсю токуют глухари,
на солнце отливают перья
то светом утренней зари,
то — голубого завечерья.

И золотисто-синий свет,
струящийся с небес на поле,
как радость уходящих лет,
как ощущенье вечной воли.

Взойдя на шаткое крыльцо,
стою, до пояса раздетый,
ласкают плечи и лицо
луч золотой, весёлый ветер.

Не верю даже, что зимой,
когда мороз гремел, как сабля,
душа, объятая тоской,
до самой сердцевины зябла.

Встречая новую весну,
я понимаю, как впервые,
что всё на свете прокляну,
но не рассветы золотые.

Туман лохматый и седой
над чёрным днём завис…
Ты забрала любовь с собой,
как забирают жизнь.

«Верни! — тебе кричу я вслед. —
Моя любовь — моя!»
Но лишь молчание в ответ,
как сон небытия.

Запрусь в избе — и не зови.
Налью стакан вина
и выпью за помин любви,
как в горе пьют — до дна.

Предзимье… Человек бредёт
через поля, как через годы:
и тащит груз своих забот,
как скот, не знающий свободы.

О, сердце русское, скажи:
когда цепей порвутся звенья,
в какие бросишь мятежи
своё великое терпенье?

Но сердце бедное молчит.
И человек меня не слышит.
Плывёт шуга, мороз трещит,
и ветер оголтелый свищет.

Ничего я вспомнить не успел,
как, простившись с веком, постарел.

И не важно, что в руках пока
столько силы, что свалю быка.

Главное — души высокий свет
потускнел, сошёл, как снег, на нет.

А коптить, как треснутая печь,
ах, постыло… Не об этом речь.

Лютик, вейник, незабудка
Расстилают свой ковёр,
и чирок — шальная утка —
поднимается с озёр.

Дремлет старое крылечко,
тяжелеют небеса,
и над замершим заречьем
ходит, ухает гроза.

И в кругу высоком бора
снова ранит душу грусть:
ох, не скоро, ох, не скоро
я теперь сюда вернусь.