Евгения Доброва - Чай

Но — вижу взгляд недобрый в очках,
грозящий мне палец, сверкающий лаком,
и я, некрасивая хмурая девочка,
прячусь под стол и не смею заплакать.

ВДНХ, дворец «Животноводство». Бык на крыше.
Есть такой балет… у Де Фалья.
Пока вспоминала его фамилью,
не знала, какая рифма повиснет ниже.

Неправильно вспомнила — «Бык» у Мийо.
Повиснет другая — полыхает жесть.
Крыша, солнце, птичье мумие.
Бык — в таком странном месте.

Бык вознесся в небо, тяжело копыто, но не тянет.
Как воздушный шарик, гелевый, прибился к туче.
Поднимите головы, мамы, няни,
ближе к небу — лучше.

Зажил обкусанный яблочный бок,
жизнь обернулась к мажорному ладу.
Деньги в кармане свернулись в клубок,
галстук влюбился в губную помаду.

Он нерешительно входит в ее спальню,
принюхивается к разлитому там запаху ее духов,
садится на край дивана,
взглядом скользит по ее полкам и книгам,
по раскинутым тут и там ее платьям,
платкам и шалям,
по тюбикам, кремам и пудрам, заведующим ее красотой,
по пустым упаковкам таблеток,
их слишком много даже для самой тяжелой болезни,
их слишком много на тумбочке,
на журнальном столе,
на промятом сиденье кресла,
их слишком много,
много,
много.

— Ну когда же она, переодевшись,
вернется из соседней комнаты?
Ну когда же она, переодевшись,
вернется из соседней комнаты?!

И она вернулась и сказала:
— Бывают же несносные дети!
Устроят дома госпиталь куклам,
а потом нигде не найдешь
ни одного аспирина!

Задрожал свет.
Нежирная осень (нарядные губы),
шаркая листяными ногами,
пролезает в дымоходы и трубы.

В Москве окна двустворчатые,
в Волгограде — трех;
в Рязани — кремль,
у Эли — эллипс,
у Юли — Юпитер.

Чавкают ноги в лужах.
Туфли больны ангиной.
Бальные хороводы уток
выкрашены рыжей сангиной.

Отбрезжил рассвет.
И — обидно! — сразу сумерки
бархатными пальцами прикрывают глаза,
и все — как будто бы — умерли.

Снова дубовой листвы растревожены улья.
Вот уже осень, а встретились мы в июле.

Холод. Горчичного цвета поля. Такой же горчицей
обиты кресла, диван…
Как так могло случиться,
что существует жена —
Марина ли, Вероника…
И в результате: тебя поди попробуй верни-ка!
Я пытаюсь унять — не выиграть — эту войну,
будучи продана в рабство вчерашнему сну
о прекрасном замке, парящем
над склоном холма.
Донжоны венчают вершину,
как голову шейха — чалма.

Ветра контральто… Пригорки,
овраги и пашни,
хотелось бы вас созерцать
из высо-окой башни
с ее барбаканами, окнами в небо, зубцами,
рвом, крепостною оградой и лютыми псами…

Громко звонит телефон, и с высокого склона
в бездну летят барбаканы, порталы, колонны…

Приходи к чаю, мама,
выбирай пряник самый
расписной-резной,
будь со мной.

Приходи к чаю, сестра,
завари зелье из трав,
сахар положи,
ворожи.

Приходи к чаю, брат,
в наш родной Вертоград,
отдыхай, играй —
это рай.

Приходи к чаю, душа.
Соли горсть, дегтя ушат —
все тебе, держись:
это жисть.

А вот и столик прикроватный.
На нем моя богиня держит
сосалки, склянки, валерьянки,
потертый томик взрослой книги,
вишневый, пухлый, коленкорный,
брошюру детскую
Бианки про синичек
и церковку из спичек.

Панно из накладных ногтей
Уж не шокирует гостей.
Нет, не квартира — косметичка!
По вечерам еще шарманка.
Все эти скрипки, фортепьянки,
шиньоны, шпильки, пузырьки
мое терпенье прогрызут!

И — изведут, сотрут мечту,
как неприличную тату.

Но что поделаешь — актриса.

И я, как раб у ног покорный,
ее, богиню, не осмелюсь…
И с горя — пиво и поп-корн…

Спи, ласточка моя.

В зимнем загородном доме,
в тишине и полудреме,
дни как нитка-канитель,
что в руках твоих неспешных
вьется долго и прилежно.
Лишь полночная метель,
дней поток нарушив мерный,
шлет неясный сон химерный.
Скрип калитки, стук петель —
полуночная метель
усыпляет чисто поле,
распадаясь на триоли.

Ты танцуешь ногами,
я танцую словами.
Мой журавль в небесах,
а твой — оригами.

Вот наконец собрались, добрались
посмотреть край земли,
где мачты и якоря, и Гумилев, мечтающий на корабли.
Бели заливом пройти по искрению, блеску воды —
можно сразу в таверну имени мичманской бороды,
взять по холодному пиву и сидеть, и смотреть,
как осеннее солнце вскрывает блестящую твердь.
Глянец вечерней воды. Уходящая роскошь.
Мысли, бликуя от моря, роятся о прошлом.
Ветер с залива, в парке играют мальчишки, вместо
шума авто — грохот привязанной к велосипедам
консервной жести.
И вдруг замечаешь: у тех, кто живет
среди штилей, штормов и закатов, взоры
имеют тавро цвета волн,
бирюзы Морского собора…

Возвращаясь, мы долго смотрели, как в небе
расцветки тигровых лилий
плыл над заливом, кренясь, купол северной Айя-Софии.

В этот раз
мы приехали в парк ближе к вечеру.
Уже выключили фонтаны.
Мы гуляли по берегу и по аллеям
и вдыхали липовый цвет.

Ровно в семь в парке появились дети,
Наводнили весь Петергоф.
На рулях их велосипедов
висели пакеты, в них звенели бутылки.

Каждый по своему маршруту,
они объезжали скамейки и урны.

И я подумала, что все они станут поэтами.
Как же иначе, если
все детство собирать бутылки
в приморских парадизах.

О, как долго меня не было дома!
Подхожу и вижу издалека:
горят наши окна.
Липа и клен, скамейка у клумбы — все те же.
Хлопает дверь, замок сыплет ржавчиной.
Вот я в прихожей.
Кошка вышла встречать, трется о пуфик холщовый.
Я снимаю пальто.
Разуваюсь.
Ставлю на место ботинки.
Рядом с ними, в углу,
в обувном каре у порога —
новые, ни разу еще не надетые
черные туфли сорокового размера
источают
едва уловимый
дух породистой кожи,
блестят лакировкой
при свете старинного бра.
— Петр, это твои? Тебе в школу купили? —
спросила младшего брата.
— Это дедушкины, — на ходу сказал Петька
и убежал по своим петьским делам.
«Туфли… — подумала я, — значит, туфли…
Зачем ему туфли, когда он восемь лет не встает…»