Аркадий Славоросов - Опиум

Поменьше бы курить да спать побольше,
Да залечить свои больные зубы.
Поменьше думать бы о рыжей ведьме,
Которую ебут теперь другие.

Но открываю я вторую пачку,
Не спится мне, а десны кровоточат.
А рыжая ушла — и не вернётся.
И вот лежу, потливый и бессмертный.

Я заблудился в небе, как в лесу.
Живу между зенитом и надиром,
Болтая сапогами навесу
Над ничего не ведающим миром.

Рождённый ползать в небо не взлетит,
Парить рождённый нор в земле не роет,
И мой — увы — иммунодефицит
Мне тайну тайн вовеки не откроет.

Исход летальный — выход для червей,
И шахтой бредит стая птиц небесных.
Ах, Аквилон, тоску мою развей,
Тоска удел невинных, но бесчестных.

Ах. Аквилон, неси меня, неси,
Мой парашют исполни юной силой.
Молись, мой брат! Аз есмь на небеси.
И эта сфера станет мне могилой.

Запаянный в небесную лазурь,
Вишу себе, болтаю сапогами
Соринкою в Божественном глазу…
И вытеку слезой. Вперед ногами.

Приметы времени — газовые зажигалки, презервативы, одноразовые шприцы.
Приматы времени — конвертируемые давалки, каа-операторы, уличные бойцы.
Примяты временем — кончик моей либидной песенки и не(на)видящее выражение глаз.
При этом ври не мне — норка моей любимой надежно спрячет весь мой негритянский джаз!

Я хочу тебя, раб запятых и точек,
Как часть речи хочет стать частью тела, как
Вдохновенно-слепо хочет войти подстрочник
В лоно слова, в девственность языка.

Эти буквицы суть продолжение пальцев через
Авторучку «Parker». А те — продолженье губ.
Я лишь имя. Подпись. Я — Слово. Но разве череп
Защитит от слов, целующихся в мозгу?

Нагота твоя скрыта тончайшим листком почтовым.
Мне не прятать глаз, злые пуговицы теребя.
Ты не спрячешь губ беззащитно-надменным «Что вы?»
Я — за словом слово — исписываю всю тебя.

Дай мне плечи твои, колени, ключицы! Тайну
Переписки этой гарантирует Лилит.
И язык мой (враг мой?), бесплотный и нежный даймон
То восплачет (Ангел!), то (Дьявол!) во тьме скулит…

И тебя языком слепым и сухим лаская,
Распускаю строчек затейливую тесьму…
И язык мой — нежный! — в себя, как огонь, впуская
Ты бесстыдно вторишь стонущему Письму.

Зулейки лоно слаще, чем халва.
Евразия целует в диафрагму.
И косные постылые слова
Сливаются в мерцающую магму.

Запекшийся от крови и любви
Лежит Хорезм и видит сны другие.
Обкуренные дурью соловьи
Кричат в ночи, как мальчики нагие.

Арык бормочет суры. Мой эмир,
Как безнадежно Солнце ассасина!
Аллах велик. Он создал этот мир.
Но не послал в сии пределы сына.

Разноязыкий караван-сарай,
Слова твои двусмысленны и клейки.
Оставь надежду, всяк входящий в рай.
И в лоно чернокудрое Зулейки

Губы вытолкнут лишь: «Сугуба
Эта пагуба, мон шери…»
Принимая впотьмах суккуба
За племянницу из Твери.

И с припевочкой сей зловещей,
Многозначащей, как «вообще…»,
Словно в лона безмолвных женщин
Погружаешься в тьму вещей.

Но в том месте, где пела глина,
Воздух всё ещё прян и густ.
И срывается с губ: «Фаина!»
И — «Шарлотта!» — слетает с уст.

Когда меня крюком железным
Потащит дьявол в жерло тьмы,
Я воззову к Тебе из бездны.
Внемли же дерзостному «Мы».

В дурном бессмертии мытарства
Душа из мрака воззовет:
«Казни! Но дай же видеть Царства
Мне и отсюда горний свет!»

Тень тени вопиет беззвучно.
Лишь эхо эха глас её.
Но там, где даже гибнуть — скучно,
Со мной, во мне Лицо Твоё.

Я — мёртвый пёс. Не знаю лада.
Но вечной пытки пригубя,
Из раковой палаты Ада
Хриплю: «Я так люблю Тебя!»

Мне у Тебя ничего не вымолить
Даже за гнойный стигмат стиха.
Имя Твоё недостоин вымолвить
Устами чёрными от греха.

Окостенел от ступни до темени
В самой промозглой из вольных воль.
Мозг мой — как сгусток ползучей темени.
Мне о Тебе и помыслить — боль.

Хоть проползти по кайме, по краю мне
Мира (не то что бы — к алтарю),
Точно хула. Как на праздник в храме
Вечно вонючему золотарю.

Звезда, чадя, догорит ракетою,
Вычертив путь пальцеглазой судьбе.
Гортанью, съеденной спирохетой,
Молитву мою промолчу Тебе.

Нет у меня ни лица, ни имени.
Истаю — воск от лица огня.
Но Ты, Милосердный, Благой, Любимый мой,
Помысли о мне, назови меня.

Вот и прошла зима тревоги нашей,
Мы восемь месяцев питались пшённой кашей,
Но скоро перейдём на кресс-салат.
Прозрачные от авитаминоза,
Войдем в лазурь, где звонкая заноза…
Земля, как стрикерша, срывает маскхалат.

Вот и пришла весна болезни лютой…
И мы стареем с каждою минутой.
Чума и пир. Сид Баррет, пой зарю!
СПИД шпарит, но поближе к первомаю
Мы разменяем сансару на майю,
Я это вам, как гуру, говорю.

Потом придёт и лето нашей скорби,
И солнце будет плавать в мёртвой колбе,
А полдень станет плавить и знобить…
Но средь кустов рассветных Иван-чая
Взойдёт мачьё, головками качая,
Чтобы о скорби временно забыть.

А там придёт и осень нашей смерти,
Как лист опавший в авиаконверте.
Леса без птиц да книга без страниц.
Мне наплевать на вопли Аполлона,
Но слышу вдруг: «Иди-ка, братец… В лоно.»
И вот иду, уже не зря границ.

Цикада и цикута излечат от тоски,
Которую внушают вишнёвые соски,
И ноги — дольше жизни —
Пока снимаешь джинсы,
И шёрстка на лобке,
И парус вдалеке.
Но всё под хор цикад
Излечит горький яд.
Ноль будет ноль — в квадрате,
И им же будет — в кубе.
И что ему в Гекате?
И что ему в Гекубе?
Цикада будет петь.
Цикуту станем пить.
Вот только бы успеть
Ещё косяк прибить,
Ещё разок курнуть —
И в Понте утонуть…
Так думал древний грек,
Глядя на сонный брег.

Я, раб своих привычек,
Под кличи электричек
Мечтаю о Сезоне
В проклятой третьей зоне.
Я правду резал в лоб,
Иллюзий не питал.
Здесь только жирный клоп
Да фенобарбитал.
И никаких цикад,
И никаких цикут,
И никаких менад,
Тем более — наяд.
А с местными блядьми
Играли мы детьми.
Но их — аля улю —
Не купишь за «люблю».
Промолви: всё путем,
Звоните, я вам рад.
Дави клопа ногтём
И жри барбитурат.
Не думая о ней,
Лежи себе, синей.
И что глядеть в окно:
Бардак и есть бардак.
Живёшь — говном говно
И сдохнешь, как мудак.