Аркадий Славоросов - Опиум

Дождь, как пальцы машинисток,
Что перебирают чётки
Речи. Чванные девчонки
Прячут очи одалисок

И сжимают между ляжек
Кошельки из нежной кожи.
Так случайны, так похожи —
Помесь кошек и дворняжек,

Связь — неявна и нелепа —
Таинства и анекдота,
Как хрустальная икота
Влаги, падающей с неба.

Что за бедные созданья,
Чей обычай порицаем.
Неизменен, проницаем
Дождь, как принцип мирозданья.

То рыдали, то грешили
Те глаза в потёках краски.
Холодеющие ласки
Лона крон разворошили.

А шагнёшь под них и снова
Только волосы намочишь,
Только снова тайно хочешь
Слушать плач дождя ночного.

На рассвете вышли в сад Вы
Созерцать созвездье Рака.
Там, с улыбкой бодисатвы,
Я дербанил клумбу мака.

Клочья белого тумана —
Дым обугленных утопий.
На бутонах горькой манной
Проступал жемчужный опий.

Лауданум?.. — Ну, да ладно…
Там, где нежится Непрядва,
Как привет из Таиланда
Эта древняя неправда.

Ложь — летучих снов основа
За цветной подкладкой мрака.
Легче тени, раньше слова,
Проще смерти горечь мака.

Скорбный Ангел молвит «Amen»,
За смиреньем пряча скуку,
И просящему не камень —
Жемчуг вкладывает в руку.

Пока Ахилл бежит за черепахой
По рытвинам и пустошам пространства
Агонии, Аида или Рая,
Бегу и я без радости и страха,
Лишь меркнущее Космоса убранство
Озябшим краем зрения вбирая.

Твердил бы Гамлет мне свои вопросы,
Когда бы знал апории Зенона,
Угрюмый недоучка Виттенберга.
И умное бессмертие даоса,
И вечность из фарфора и картона
Вместились в такт одышливого бега.

Беги, беги, вдыхай свою надежду…
Но лёгкие стенают об ожоге,
Вздымая грудь под вымокшей рубахой.
И я один в своем извечном «между»…
Какая смерть!.. Есть только этот джоггинг,
Пока Ахилл бежит за черепахой.

Сердце просто капля киновари
В полночь на Суворовском бульваре.
Светофор. Амброзия. Не спится.
Зренье ночью, как стальная спица.
С посошком сквозь мёртвые посады,
Свысока прищурились мансарды,
Бесится хипесница-поземка,
Дышит паром спящая подземка,
И никто не ждёт в колодцах окон.
Эта полночь, как стеклянный кокон.
И поди гармонию нарушь-ка,
Пигалица, спутница, подружка,
От подъезда и до поворота,
Где сквозят Никитские ворота
Злой тоской, что свойственна подросткам.
Ты умрёшь за третьим перекрёстком,
Сгинешь среди алефов да ижиц
В амнезии телефонных книжиц,
В галереях веры календарной,
Благородной, но неблагодарной.
Я останусь где-то вне и между
За ушком чесать свою надежду.
Но когда в глаза заглянет длинно
Злополучный Ангел Лизергина
В тишине почти что госпитальной
Я достану с полки шар хрустальный,
Я встряхну игрушку из Давоса,
И посыплет снег на город косо.
А под снегом, под бесплотной пеной
Ты да я в замкнувшейся Вселенной.
Вот и время, детка, вот и место,
Праведница, странница, невеста.
Господа насмешливая милость.
Даже папе Борхесу не снилась
Истины стеклянная игрушка,
Пигалица, вестница, подружка
В полночь на Суворовском бульваре.

Сердце только капля киновари.

Наволгшая птица взбивает пахту
Осеннего неба. И скушно во рту
От горького чая, и ночь невзначай
Подступит к глазам. Не спеша, изучай
Процесс трансмутации ранней зимой —
Стирание граней меж светом и тьмой.
И зверь цвета сумерек, маленький бог,
Мяукает строго, струится у ног.
Ничтожного снега блеснёт чешуя,
И мёртвые губы прошепчут: «Но я…»
И от равнодушия скулы сведёт.
Но снова придёт, разговор заведёт
Сестра электричества и нищеты —
Бессонница в платье из блёклой тафты,
Целует в глаза и зевает: «Хандра!
Неплохо бы и не дожить до утра»
А утро — лишь мутный кристалл H 2O.
Но куришь, но ждёшь неизвестно чего,
Как ждёт дезертир восклицания «Пли!»,
Чтоб губы испачкать в морозной пыли.

В темноте ни лучика:
Видно, смерть близка.
Смоляное Чучелко
Дышит у виска.

Что-то ты сегодня скис,
Хитроумный братец Лис.

Ты хотел его обнять,
Глядь, и лапок не отнять.
А хотел поцеловать —
Вот и губ не оторвать.
Ты хотел его убить —
Кулака не отлепить.
Ты хотел бежать тотчас,
Только хвост в смоле увяз.

Не отыщешь ключика,
Не обрежешь нить.
Смоляное Чучелко —
Некого винить.

Так и жить тебе в смоле
На цветущей на земле.

Ты хотел его понять,
Только рук не оторвать.
Ты хотел его любить —
Только губ не отлепить.
Ты хотел его простить,
Да хвоста не отцепить.
Умереть хотел и враз
Окончательно увяз.

Веселей попутчика
Сыщешь ты едва ль.
Смоляное Чучелко —
Никого не жаль.

…И смеётся надо мной
Чёрный будда смоляной.

В земле от Курил до Польши,
Где даже вода — кристалл,
Мне нечего дать вам больше,
Я всё уже вам отдал.

Остались мандраж похмельный
Да тоненький голосок.
Я только сосуд скудельный,
А воду впитал песок.

Возьмите меня! Разруха
Одна сторожит в саду.
Рабу не отрежут ухо
И даже не предадут.

Войдите, как в лета оны,
Горланя: «Огня! Огня!»
И Ангелов легионы
Не вступятся за меня.

Напяльте венок терновый,
И плетью а-ну пылить…
За эдакие обновы
Мне нечем теперь платить.

Я жалок и гол, взгляните,
И сам-то себя стыжусь.
Распните меня, распните!
На большее — не гожусь.

Пока февраль, играя ртутью,
Жуёт размокшую кутью,
Как долбоёб на перепутье
Пред чёрным камнем я стою.
Славянской вязи буквы строги,
Мыслишку зябкую мастырь,
Но здесь от века три дороги:
Тюрьма, кабак и монастырь.
Судьба-индейка, вита дольче,
Татуировка на груди…
Тюрьма сама придёт и молча
Покажет взглядом: «Выходи!»
Пройду не фрайером, не вором
С крыльца по снегу через двор.
И чёрный ворон, чёрный ворон
В лицо мне каркнет: «Nevermore!»
А в душном зале ресторана,
Где всё — хищения печать,
Так пошло, весело и странно
«In vino veritas!» кричать.
И, если вырезал аппендикс,
То есть ведь совесть и цирроз…
Ах, Джими Хендрикс, Джими Хендрикс,
Сыграй про степь и про мороз…
Рябиной пахнет воздух горький,
И санный путь, как след ремня.
И монастырь на светлой горке
Не про меня, не про меня.
Там чернецы поют литаньи
И гонят демонов взашей…
Не пожалей на отпеванье
Своих ворованных грошей.
И тщетно сны в ночи лелея,
Тверди, тверди, сходя с ума:
Аптека, Лета, Лорелея,
Россия, монастырь, тюрьма.