Константа Галчинский - Ниобея

Я, Кохановского подручный,
В полдневье века о Ниобе
Концерт, как ветер, темнозвучный
В Ольштынской сочинил чащобе.

Пускай своим негромким ладом
Тебе во славу он послужит.
Ты в летний зной была прохладой
И рукавичкой — в снег и стужу.

Себе в прическу, Семиструнной,
Вплети нехитрый слог поэта.
Ты — песнь моей дороги трудной,
Ты — блеска всплеск и светоч света.

Любимая, поблекнут строчки,
Утихнут в темных скалах ветры,
И внук меж тучами увидит
Твой взор — сияющий и светлый.

Несуразна, непригожа,
день и ночь стоит у моря
обратившаяся в камень

дочь несчастная Тантала,
Амфионова супруга
горемыка Ниобея;

семь сынов ее, семь дочек
Артемида с Аполлоном
расстреляли на рассвете.

А вокруг земля пустая,
ни огня на побережье,
только камень жмется к камню.

Небо стынет над Ниобой,
днище тучи тускло блещет,
хлюпает вода о камень.

Не приходит парус дальний,
он сторонкою проходит,
а глухая ночь приходит,

непригожа, несуразна.
Вдалеке гуляет буря,
а в лицо наотмашь ветер.

Над Ниобой вьюга воет,
вьюга снег по кругу водит
над подругой музыканта,

над супругой Амфиона,
бедной дочерью Тантала,
и полны глазницы снегом.

Стынут каменные слезы,
развиднеется не скоро,
только чайки стонут.

АЛЬМЕ
ЦЕЗАР
ВАТИС
ТУИ
МИЗЕРЕРЕ
ДОМИНЕ

Что за вихрь по дорогам Европы
мчал тебя потайными путями?
Кто владел тобой, мраморный облик
с эллинско-славянскими чертами?

Кто в галере провез тебя с риском?
Кто в возке таскал через заносы?
И, тобою восхитясь, какой епископ
оборвал на полуслове «Патер ностер»?

В стороне какой, в какой державе
ты злодейства знавала и розни?
И какой отпетый мерзавец
тыкал факелом в древние ноздри?

Где была ты? Где? В какие лета
тать волок под плащом воровато
белый мрамор, черные секреты
роттердамских антиквариатов?

Может, Гольбейн, Дон-Жуан, Учелло
на тебя молились, как на образ?
Может, Карл-Филипп — скрипач умелый,
Иоганна Себастьяна Баха отпрыск?

Может, Тициан, на лик твой глядя,
ошалел средь веницейской ночи
и на волоса тебе приладил,
шутки ради, миртовый веночек?

Голова великого шедевра,
где твои восходы? Где закаты?
И в каких же ты плутала дебрях
по Европе — Дантовому аду?

На каких ветрах? В какие зори?
В день какой? Грозовый? Бирюзовый?
Ты плыла в смарагдах Черноморья,
чтоб звездой упасть на брег Азова?

И пропасть. Но случай обнаружил
в камышах тебя, на дне, в придонских плавнях.
Ты скажи мне все. Скажи, как мужу,
без утайки о событьях давних.

Посреди двадцатого столетья
ночью я шепчу, ошеломленный:
— Чьи глаза гляделись в очи эти
в Бремене? А может, в Авиньоне?

Ниоба,
мрамор и мирра!
О Ниоба, Ниоба,
тебе Эсхилова еще звенела лира;
стих пляшущий
иль плач
тебе во славу,
трохей ли, ямб —
что выберешь себе по нраву?
Где сыскать мне просодий строфических?
В алкеевых строфах? в сафических?
Ниоба,
их столько, силлаб и строф,
сколько в море Эгейском твоем
островов.
Ниоба,
будь я рожден тобой,
спел бы тебе я:
два слова весенних — и гимн!
да какой!
— Ласточка! Ниобея!
И только всего-то: Касатка! Ниоба!
И в ноги — сирень.
Лучше бы Кохановский. Лучше Прокофьев.
Лучше б — Шопен.
И пусть, Ниоба. А мне твой голос —
приказ и проповедь.
И пусть не по рукам тяжелость,
а я попробую;
добавлю туч, чтоб рифма золотом
блестела глуше,
и сердцем — ух!
в глубь Ахерона —
как можно
ниже,
как можно
глубже,
здесь?
нет?
Ниоба!

Ветер в болотах поет.
Стынут пальцы.
То ли? это — лицо твое?
Молви! Сжалься!
Верно, ты им просто сестра —
ведь у каждой лик яснолобый!
Ох и мороз!
Ох и ветра!
Ниобея!
Ниоба!
Сквозь прах, и мох, и мрак, и сырь,
сквозь ночь и вороньи стаи —
а сверху небо, кривой упырь —
Ниоба,
ноги устали!
Путь опасен,
где б согреться?
Генрих, басни
«Лиришес интермеццо»:
слезно и пошло,
всхлип тоски.
Ахерон, течешь ли?
Что ж!
Теки.