Эдуард Лимонов - Стихотворения

Я шел по Бродвею, одетый в полковничий плащ
Полковник был русский, а после — нацистский палач
Покончив с войною, в Нью-Джерси приплыл в пароходе
И умер недавно согласно закону в природе
. . . . . . . . . . . . . . . . .
В двадцатом-то веке уж можно ходить без калош
На вашего Бога прохожий в калошах ужасно похож
Бородка. Усы. Небольшие пустые глаза…
(Чуть что происходит, уверен, глаза орошает слеза)

Характер истерика. Нервная дама, не муж
Змея, — так гадюка, хотя это маленький уж
Ему быть Христом, никогда не носить эполет…
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Жил Слава Васильев когда-то. Тишайший поэт…

Он тоже немного, но Бога мне напоминал
Ходил он по водам. Он в ливень бутылки сдавал
Набьет свою рюкзак и идет и плывет по земле
Где маленький Слава? Увы он окончил в петле…

(Он «кончил» буквально. Про это все знают давно
Оргазм наступает, коль горло у вас стеснено
Прямая есть связь между горлом и «кончил в петле»
Из тех же чудес, как «рисует мороз на стекле»)

И жил некто…..овский. Вполне подходящий поэт
Прошло уже двадцать по-моему всяческих лет
А где этот…..овский? и где остальные, где дюжина?
Я помню был суп. И одна в этом супе жемчужина…

По мискам щербатым, что сделаны были в Астории
Разлили мы суп в самом-самом начале истории
Две тысячи лет пролетело. Жемчужина сальная
Досталась Иисусу, а с нею и слава скандальная…

Так если ты миску рукою от брата берешь
То помни последствия. «Бразэр» конечно хорош
Однако предательство — тоже приятная миссия
Кто самый известный? Иуда. Признает любая комиссия

Любая статистика скажет — Иуда, глава романтической школы
К Христу наклонясь, мы помним, он шепчет глаголы
Блистают глаза его. Дерзостно молнии мечутся
И в суп попадая, шипят… умирают… колечатся…

Я шел по Бродвею, одетый в полковничий плащ
Полковник был русский, а после — нацистский палач
Он умер в Нью-Джерси. Один, без друзей и родных
Оставил он тряпки. И я унаследовал их…

Прекрасен Бродвей! На Бродвее просторно и ветрено
Хотел написать о количестве монстров квадратном на метре, но
Вдруг вспомнил, что грязный Бродвей полагается мерить количеством ярдов
…и вдруг натыкаешься — «Бринкс» …и встречаешь двух гардов…

Мешки. Револьверы. Глаза под фуражками грозные
Порезы от бритвы, и ох, подбородки серьезные…
А так как вы знаете, ветер средь нас по Бродвею гуляет
То ветер естественно старшему гарду наклейку с щеки отгибает…

Манхаттан с Бродвеем готовят себя к Халуину
Идя по Бродвею ты видишь внезапно витрину
Где смерть как мужчина токсидо напялила гордо
И держит за талию женщину-смерть она твердо

Кровавая маска все крутит и крутит педали
И кровь все течет. Как же ноги ей не отказали?
Кровавая маска, подпорчена скверной могилой
Отчасти зеленая, детям она представляется милой…

Стоят три ребенка и просто раззявили рты
Я думаю — «Дети-то нынче тверды и круты
Кровавую маску, еще и фу, гадость! что в связи с могилой!
Лет тридцать назад не назвал бы я мальчиком милой…»

(Вообще-то я думаю часть населения к празднику зря деньги тратит
Для многих и маски не нужно, лица вполне хватит
Манхэттан с Бродвеем достаточно монстров вмещают
Таких выразительных, что Франкенстайны линяют…)

Такие дела… А иду я в «Бифбюргер», ребята
Хотя и писатель, однако живу не богато
Предавший друзей. Ими преданный тысячу раз
Иуда. Я жить научился один наконец-то сейчас

Бродить по Бродвею и по Елисейским полям
Чуть-чуть оживляться среди «обольстительных дам»
И руки засунув глубоко в карманы, в полковничий плащ
С достоинством шествовать средь человеческих чащ

Чего там… Все ясно. И дамы и войны двух мух…
И слава… Увы человеческий это все дух
И крепко вдохнув этот сыру подобный вонючему как бы рокфору
Из запах… Иду, а Бродвей загибается в гору…

Пахнет бензином над бурой водой
Солнце за тучей сырой
Ботик моторный пропыхал «Жюстин»
В дождь. Неприятно один.

Бросил вдруг в Сену бутылку араб
Грек откусил свой кебаб
Слева француза целует француз
Каждый имеет свой вкус.

Ива. Каштан. Лавровишня и ель
Справа бродяга забившийся в щель
В тряпки. Гнездо из кусков одеял
Он гениально создал

Девушка с толстым хорошим бедром
Занята длинным хорошим письмом
В парк вдруг заходит печальный Никто
Член показать из пальто

Голубь увечный летает не злясь
Лапа отпала гноясь
Но ничего — проживет он и так
Скачет и жрет он маньяк

«Живы мы!» «Выжить!» — природа кричит
Каждый имеет уверенный вид
Даже волна весела и бодра
Форму имеет бедра
. . . . . . . . .
Если бы был авиатор мне друг
Он оказал бы ряд важных услуг
Так над Парижем из газовых струй
Он написал бы мне ХУЙ
. . . . . . . . . .
Знаю я женщину — ей сорок пять
Ох как не хочет она увядать
Женщиной быть она хочет всегда
Нежною щелкой горда

Мне приходилось работать Христом
И не с одной Магдалиной притом
Каждую нужно ободрить поднять
Новое имя ей дать

Целая очередь бледных блудниц
Хуже чем в худшей из худших больниц
Мимо прошли. Я работал Христом
Жил этим тяжким трудом

В парке весь мир как бы в капле росы
Произошли у бродяги усы
Девушка с толстым и мягким бедром
Села с арабом вдвоем

Перестановкою света и туч
От Нотр-Дама протянут нам луч
Мы уцепились… И вот на пальто
Кончил за всех нас Никто…

Где все эти Good bad girls
Жестокие девушки с резко откинутыми головами
с расширенными зрачками
безжалостно ищущие любовь по всему миру
начинающие с ничего?

Где мужчины с блестящими проборами
в больших костюмах
остро танцующие танго с неожиданными поворотами
целующие девушек с вампирским видом
хмуро наклоненные над girls?

Где шумная экзотическая толпа
топчущая лакированными туфлями
гладко причесанные лужайки
Толпа — которую поджидают огромные белые роллс-ройсы
(— усики мужчин крупным планом
еще шелковые чулки des femmes fatales)?

Куда они пропали?
Куда устремились роллс-ройсы
после того памятного пикника?
Куда они приехали когда прошел дождь?
Что случилось за надписью The End?
. . . . . . . . . . . .
Они — старые и незаметные
тряся облезлыми головами
живут на Central Park South
— утверждает мой знакомый журналист
Вечерами спускаются в темные кожаные старые бары
слушать негритянский джаз