Борис Ручьев - Стихотворения и поэмы

Каждым утром, при любой погоде,
тишину и отдых побросав,
с тысячей таких же он выходит
строить заводские корпуса.
Третий год, а даже не сегодня
две простые родины близки, —
в поселковых списках он — отходник
и ударник — в списках заводских.
По-хозяйски чуток и обычен,
на стропилах родины второй —
это мой товарищ закадычный,
современник, рядовик, герой.
Раньше — просто деревенский парень,
дальше пашен не видал дорог,
он растет, работая не даром
на стропилах родины второй.
Каждый день напористо и твердо,
по лицу размазывая пот,
он идет дорогою рекордов,
фронтом самых боевых работ.
Жизнь страны в пылу больших построек
входит в дум и мыслей оборот.
Никакой эпохи он не строил,
кроме той, в которую живет.
Потому, заботлив и привычен,
на постройке родины второй
мой товарищ лучший, закадычный —
стройармеец, фронтовик, герой.

Прощевай, родная зелень подорожная,
зори, приходящие по ковшам озер,
золотые полосы с недозрелой рожью,
друговой гармоники песенный узор.
На последней ставке нашего прощанья
стисну всем товарищам руки горячо.
Сундучок сосновый с харчем да вещами
правою рукою вскину на плечо.
И тогда — в минуту самую отчальную —
проводить за улицы да за пустыри
выходи, которая всех подруг печальнее,
в распоследний, искренний раз поговорить.
Дорогая, слушай... До своей околицы —
никогда парнишку не ходи встречать.
От тоски по городу извела бессонница,
манит город молодость, далью грохоча.
Может, не встречаться нам с прежнею улыбкою,
ты — мои из памяти выметешь слова,
песни колыбельные будешь петь над зыбкою,
моего товарища мужем называть.
Только помни: близким и далеким часом,
если пожалеешь, что не шла со мной,
встречу тем же самым парнем синеглазым,
без обиды в сердце назову женой.

Взмокла на платочке кромка вырезная...
Девушка осталась у родных краев...
Принимай парнишку с синими глазами,
Город дымноструйный, в ремесло свое!

Вот она, бригада, как и следует,
но, взглянув в историю, назад,
дайте час — спокойно побеседуем,
многое придется рассказать...

Первое такое —
волжская деревня,
посейчас которая
в памяти жива.
Уходили парни
по привычке древней
в город златогорый
деньги наживать.
Года два бродяжили
по стране широкой,
проезжали сотни
станций и мостов,
по большим постройкам
крыли, самотеком
с севера на запад,
с юга на восток.
Так без перебоев,
зноем ли, метелью,
вызнав все четыре
дальних стороны,
проходили крепкой
да сквозной артелью
двадцать безыменных
плотников страны.
Мы певали песни
старые-престарые,
нам казалось — в мире
лучше песен нет.
Было нас до точности
девятнадцать парней,
самому безусому
восемнадцать лет.
И дымил двадцатый
важно сединою,
и смотрел со строгостью
на нас, молодых.
Он ходил в артели
нашим старшиною —
за размер и качество
белой бороды.
Так без перебоев,
зноем ли, метелью,
вызнав все четыре
дальних стороны,
проходили крепкой
да сквозной артелью
двадцать безыменных
плотников страны.
Мы вздыбили Волхов
цементом плотины,
корпуса поставили
в солнечной Керчи,
мы тесали шпалы
на Турксибе синем,
ремесло простецкое
тонко изучив.
И закон артельный
ставил, как условие:
если деньги скупо
сыплются в карман —
сматывай котомки
на постройки новые,
сам себе хозяин,
голова и пан.
Тут бы нашей сказке
и конец. Да только —
дождевою осенью,
ветровой порой
нашу молодую
звонкую артёлку
привели дороги
на Магнитострой.

Еще у предгорий не взорваны спины
и ветер киргизскою домрой поет,
и город лежит еще в тихой долине
разметкой масштаба великих работ.
Кудлатые вьюги упрямо встречая
и каждый свой день проверяя рублем
мы городу здесь положили начало,
тоскуя о собственном доме своем.

Отзвенели бури
снеговым разгулом,
звонкими ручьями
канули в Урал,
мы весну беспутную
встретили прогулом,
вспомянув деревню
с самого утра.
Вырядившись в белый
холст косовороток
(как, бывало, в праздник —
в дорогом краю),
мы с горы Магнитной,
с птичьего полета,
до тоски глядели
в сторону свою.

...Самый старый, хмурый, бородатый
старшина артели, коновод,
всем нам, девятнадцати ребятам,
так и молвил, выйдя наперед:
— Старость лихоманкой сводит плечи.
Сорок зим отробив на веку,
манит сердце к волжскому заречью,
к милым далям, к своему дымку.
Ухожу я. Ни хором, ни злата
не добыв на свете топором.
Так что будьте счастливы, ребята,
поминайте старого добром...

Как и он безвестный,
мы бы, может, тоже
сорвались до родины
песней с губ,
будь бы не крепче,
втрое не моложе.
Все-таки остались...
За лишний рубль.

В мае солнечном вышли снова
всей артелью без старика.
Дали нам старшину другого,
дали нового вожака.
Парень дельный, крепак, что надо
(КИМ отметинкой на груди),
он сказал нам, что мы — бригада,
и всегда шагал впереди.
— Разве дело, — в упор сказал он, —
если вы, лишь себя спросив,
век шатаетесь по вокзалам,
а республика просит сил?
Если вы, отойдя от пашен,
безрассудный ведете ход,
а Россия — до щепки ваша —
ждет хозяйских от вас забот?

Это есть начало
самого главного,
о котором надо
песни слагать...
Будто вся артёлка,
вдруг родившись наново,
стала вроде б старше,
думами строга.
Дня нам не хватало
на запал рабочий,
и тогда, усталость
заглуша в плечах,
мы вели атаки
штурмовою ночью,
приучившись сердцем
за слово отвечать.
Мы забыли родины
тихие селенья,
старые привычки
вывели в расход.
...Так ввели в историю
крепкий напряженьем
века двадцатого
тридцать первый год.
Растила плотину
опалубка наша,
домна вырастала
на наших лесах...
Всех нас, беспокойных,
парней настоящих,
знают в час рождения
завода корпуса.
Оттого, что зноем
и зимой-метелицей,
дорожа казенным
хлебом и рублем,
провели раздумьем,
прочуяли сердцем,
за какую доблесть
бьемся и живем.

В тридцать первом, научившись с толком
силы, дружбу, честь оберегать,
умерла последняя артёлка,
чтоб родиться лучшей из бригад.
А бригада — слово не водица,
главное, железное, одно,
это — боевая единица,
наступленья верное звено.
Не запнемся и не подкачаем,
слово это в сердце закрепя,
все мы за бригаду отвечаем,
каждый — отвечает за себя.
На стальной земле Магнитостроя,
по делам, рекордам — навсегда,
каждый парень славится героем,
о котором слышат города.
Честь бригады сердцем и руками,
словно знамя, заслужив не зря,
пронесем, как проносили знамя
первые бригады Октября.