Владимир Григорьев - Стихи

Я лягу на спину: чудные облака
мешают щекотать твои ресницы,
но не мешают чувствовать твой взгляд.
А если вдруг решишь дождем пролиться,
Я буду только рад.
Я высуну язык: и капельки твои
пусть падают на жаркую мембрану,
и освежат источник тайных дум.
От этих облаков я прятаться не стану —
ведь я их грум.

Я знаю: завтра небо упадет
в мои километровые объятья,
а с ним ко мне прильнут и облака.
Промокший, тихо буду их ласкать я
под шепот ветерка.

Задумчивость ушла, мне думать и не хочется,
легко в том месте, где стучит мотор,
осуществляя кровяной напор,
и я пою
про ту
вчерашнюю молочницу,
что вдруг проснется, полная беды,
у тихой глади розовой воды,
но без привычки
к страху
одиночества.
Завидую себе — я рад ничтожной малости
того, что мне досталось, наконец,
и пестрый рой вертящихся колец
меня кружит.
Не чувствуя
усталости,
вальсирую в пыли рассыпавшихся звезд,
ловлю птенцов, валящихся из гнезд
в извечной тяге
к глупой
детской шалости —
я сам такой. И уж какая рассудительность
поможет там, где и рассудка нет,
но есть прозрачный, легкий, теплый свет,
какая-то
немакияжная
пленительность,
согласие улыбки и ресниц,
двойное отраженье в блеске спиц,
что вяжут вместе
небыль
и действительность…
…А тихие аллеи под конвоем золота
меня ведут навстречу новым дням,
навстречу ярким радостным огням,
туда, где жизнь
напополам
расколота,
туда, где больше не о чем жалеть,
где в голову мою, гудящую как медь,
стучится кто-то
добрым,
мягким молотом.

Опоздание — сложное здание.
Как мироздание.
Только Ты.
И цветы.
И мечты — я рисую их, так как они — это Ты).

Я хочу сказать, где мой дом,
в сердце том, что готово принять меня, как я есть.
Я хочу на колени твои присесть.
Делать с ними все, что хочу.
Промолчу.
(Но к твоим ручейкам, облакам, небесам — лечу).

Как странно хорошо.
Плывущее веселие со мной.
Не то чтобы в груди —
но сколько я оставил позади
приличных дядек, тетек и дитят.
С тех пор я полюбил котят —
они мне греют душу и ногу
которую согреть сам не могу —
не дотянуться.
Мне чужден порошок.
Хотя — когда в смиренную ноздрю
врывается белесое созданье,
когда навскидку руша-шатся зданья
я уплываю. Снова чушь порю.
Об окончательности каждого творенья
должно гласить эссэ. Стихотворенья
не вижу окончательности я.
Есть два момента:
есть конец.
Есть завершение его же.
Поскольку не совсем оно пригоже,
пусть будет и венец.
Из роз?
Мороз?
От здания к зданью
протянул это дело товарищ наш Блок.
Я третий раз испытывал полный наркоз:
это вводит меня в заблуждение.
Неких красных телец
безрассудное движение,
а во сне — возникает лицо,
что имеет гюрза.
И тогда набухает гроза —
и тогда возникают глаза —
Я люблю их.

До солнечной звезды
еще всего полгода —
полгода стылых дней,
измученных ночей,
струй ледяной воды,
ненужной непогоды,
притушенных огней,
поломанных лучей.
Стоявший до конца
парк хмурится сердито,
застенчивый покой
дождем идет с небес,
смешные деревца,
больные гепатитом,
прощаются с листвой,
не возвращаясь в лес.
Он справится без них,
и голыми стволами
замрет под волчий вой
и уханье совы.
Надолго ветер стих.
Припухшими губами
шевелится прибой
рожающей Невы.
И там, на берегу
печального залива,
где пляшет на песке
невидимая тень,
застынут на бегу
и спрячутся игриво
гадалки по руке,
и завершится день.
И нет на мне лица:
наполненный тобою,
тот день приснится мне,
а после — нам двоим —
смешные деревца
оранжевой гурьбою
станцуют на волне,
и поплывем мы к ним.
И, руки опустив
в заманчивую мякоть,
прочертим нам маршрут
на зеркале воды:
я буду песни петь,
а ты не будешь плакать
те тысячи минут
до солнечной звезды.

Когда роднится дерево с листвой
венцом неувядаемых каштанов —
становится неслышным гул шантанов:
я знаю, что я твой.
Такие непонятные словечки
мне не присуще говорить, но все же
и мы с тобою тоже не овечки,
снимать с друг друга кожу.
Я сантиметр своей на миллиметр
твоей сменял бы,
ребячество в крови. Менять?
Рогатки на катушки, а камни
на ракушки, где слышно море.
Нужен ли обмен?
Когда твоею кожею дышу я.
Питаюсь ей. И вряд ли разрешу я
обмен повторный — не отдам твою.
А просто я сниму еще свою
слегка стареющую кожу,
не знаю — гоже это иль не гоже:
и вместо пледа обниму
колени радости шагренью злого старца,
охваченного ленью,
подолью шартреза в твой бокал.
Мой-то давно уже давно в камин упал
— я елок не люблю.
Скорее, это Фрейд:
мне редко в детстве доставалось елок.
Иголок было много.
Я отвлекся. Заметила? И так со мной всегда.
Меня всегда уносит в города,
где круглый год ребята носят тогу.
Завидую им. Зависть не черна,
она опережает мои мысли,
на шаг вперед закидывая ногу —
они не темным кругом подзависли.
Мне жаль, что я о многом рассказал —
мне кажется, все это было лишним,
но мы с тобой из этих штучек вышли.
Нам время открывает новый круг —
истратив поистершийся мелок.
Я с радостью иду в него, мой друг,
мой незабвенный друг,
ты — мой любимый друг.
И ты бы смог. Я думаю — ты б смог.
Меняя стили, слоги и размер,
я не сторонник неких полумер.
Я жду тебя — и это ожиданье
рождает в полутьме моей сознанье
того, что будешь тут.
Антибиотиков батут смягчает
мысль о встрече у вагона.
Я просто полюбил тебя
со старта
и почти что без разгона.
И все мое сияет.

Где-то удаленные страницы,
пыль.
Где-то так волнующие лица,
с ними невозможно объясниться,
«сказку превращающие в быль».
Я с тобой — неловко ткнувшись боком,
ощущу чарующую — глажу.
Плот мой, связанный непрочными веревками,
на котором можно быть-то
только с Вовками,
по лицу стекающая сажа,
та, что ты ладонями размажешь
и потом отмоешь — это быт.
Я ведь только этого и жду.
Сигареты поминутно жгу.
Размышляю, что же ты мне скажешь.
Но не буду — верю — позабыт.
Потому что
непонятное мое
никакими
непонятными
словами
не расскажешь.
Впрочем, не рассказчик из меня.

Когда твоя нога ступает на платформу,
Меня немного начинает бить —
не дрожь,
а что-то на нее пожеее.
Я начинаю терять форму.
Она и остается там лежать,
там на асфальте, бог с ней.
Пусть и будет божее.
Ты — это ты,
созвучье красоты и радости моей.
Ей-ей. Скорей бы только,
я уже устал, проснулся, встал,
прошлялся по квартире,
нет никого, кто в этом злобнои мире
мне заменил тебя.