Владимир Маяковский - Том 5. Стихотворения 1923

Ярмарка.
    Вовсю!
        Нелепица на нелепице.
Лейпциг гудит.
        Суетится Лейпциг.
Но площадь вокзальную грохот не за́лил.
Вокзалы стоят.
        Бастуют вокзалы.
Сегодня
    сказали хозяевам грузчики:
«Ну что ж,
    посидимте, сложивши ручки!»
Лишь изредка
            тишь
        будоражило эхо:
это
       грузчики
          бьют штрейкбрехеров.
Скрипят буржуи.
        Ходят около:
— Товарищи эти разденут до́гола! —
Но случай
    буржуям
        веселие кинул:
Советы
    в Лейпциг
        прислали пушнину.
Смеясь,
    тараканьими водят усами:
— Устроили стачечку —
            лопайте сами!
Забудете к бунтам клонить и клониться,
когда заваляются ваши куницы! —
Вовсю балаганит,
        гуляет Лейпциг.
И вдруг
    буржуям
        такие нелепицы
(от дива
    шея
        трубой водосточной):
выходит —
       живьем! —
                комитет стачечный.
Рукав завернули.
        Ринулись в дело.
И…
      чрево пакгауза
        вмиг опустело.
Гуляет ярмарка.
        Сыпет нелепицы.
Гуляет советским соболем Лейпциг.
Страшны ли
         рабочим
             при этакой спайке
буржуевы
    белые
        своры и стайки?!

Уже голодище
            берет в костяные путы.
Уже
        и на сытых
        наступают посты.
Уже
        под вывесками
            «Milch und Butter» [2]
выхващиваются хвосты.
Уже
    на Kurfürstendamm’е *
            ночью
перешептываются выжиги:
«Слыхали?!
        Засада у Рабиновича…
Отобрали
    «шведки * » и «рыжики * ».
Уже
        воскресли
              бывшие бурши * .
Показывают
         буржуйный норов.
Уже
        разговаривают
           языком пушек
Носке * и Людендорф * .
Уже
       заборы
       стали ломаться.
Рвет
    бумажки
        ветра дых.
Сжимая кулак,
        у коммунистических прокламаций
толпы
    голодных и худых.
Уже
        валюта
         стала Луна-парком * —
не догонишь
          и четырежды скор —
так
      летит,
    летит
        германская марка
с долларных
         американских гор.
Уже
        чехардят *
            Штреземаны и Куны.
И сытый,
    и тот, кто голодом глодан,
знают —
    это
          пришли кануны
нашего
    семнадцатого года.

Европа.
    Город.
        Глаза домищами шарили.
В глаза —
    разноцветные капли.
На столбах,
        на версту,
              на мильоны ладов:

Мятый человечишко
        из Лос-Анжело́са *
через океаны
          раскатывает ролик.
И каждый,
    у кого губы́ нашлося,
ржет до изнеможения,
               ржет до колик.
Денди туфлястый (огурцами огу́рятся) —
к черту!
    Дамища (груди — стог).
Ужин.
          Курица.
           В морду курицей.
Мотоцикл.
       Толпа.
        Сыщик.
           Свисток.
В хвост.
    В гриву.
В глаз.
    В бровь.
Желе-подбородки трясутся игриво.
Кино
         гогочет в мильон шиберо́в * .
Молчи, Европа,
               дура сквозная!
Мусьи,
    заткните ваше орло́.
Не вы,
    я уверен, —
           не вы,
           я знаю, —
над вами
    смеется товарищ Шарло́ * .
Жирноживотые.
               Лобоузкие.
Европейцы,
        на чем у вас пудры пыльца?
Разве
    эти
          чаплинские усики —
не всё,
    что у Европы
            осталось от лица?
Шарло.
    Спадают
        штаны-гармошки.
Кок.
       Котелочек около кло́ка.
В издевке
    твои
             комарьи ножки,
Европа фраков
             и файфоклоков.
Кино
         заливается щиплемой девкой.
Чарли
           заехал
         какой-то мисс.
Публика, тише!
             Над вами издевка.
Европа —
    оплюйся,
        сядь,
                  уймись.
Чаплин — валяй,
        марай соуса́ми.
Будет:
          не соусом,
        будет:
                  не в фильме.
Забитые встанут,
        забитые сами
метлою
    пройдут
        мировыми милями.
А пока —
    Мишка,
        верти ручку.
Бой! Алло!
Всемирная сенсация.
        Последняя штучка.
Шарло на крыльях.
        Воздушный Шарло.

Мусье!
    Нам
           ваш
         необходим портрет.
На фотографиях
         ни капли сходства нет.
Мусье!
    Вас
           разница в деталях
            да не вгоняет
                  в грусть.
Позируйте!
       Дела?
         Рисую наизусть.
По политике глядя,
Пуанкаре *
    такой дядя. —
Фигура
    редкостнейшая в мире —
поперек
    себя шире.
Пузо —
    ест до́сыта.
Лысый.
Небольшого роста —
чуть
        больше
        хорошей крысы.
Кожа
          со щек
         свисает,
            как у бульдога.
Бороды нет,
         бородавок много.
Зубы редкие —
         всего два,
но такие,
    что под губой
               умещаются едва.
Физиономия красная,
            пальцы — тоже:
никак
           после войны
         отмыть не может.
Кровью *
    двадцати миллионов
            и пальцы краснеют,
                     и на
волосенках,
        и на фрачной коре.
Если совесть есть —
         из одного пятна
крови
          совесть Пуанкаре.
С утра
            дела подают ему;
пересматривает бумажки,
            кровавит папки.
Потом
           отдыхает:
         ловит мух
и отрывает
       у мух
         лапки.
Пообрывав
        лапки и ножки,
едет заседать
           в Лигу наций * .