Елена Гуро - Небесные верблюжата. Избранное

Оттирают чуждых — одиноких, сталкивают их, бегут через упавших, бегут на блеск.

Улица кипит черными и огненными пятнами. Из домов, из укромных углов темных козявок выбрасывает на улицу, и сейчас же на них мчится, оглушая, толпа, толкотня тресков и образов. Они мечутся потерянные, не успев примкнуть за стадом. В прыгающей пустоте испуганных теней мечутся, толкают, сбивают друг друга. Ошеломленные, ищут, куда бы пристать в гремящей реке улицы. Их срывает с места, выбивает из углов, мчит… Треск спереди и сзади; нагоняющий ужас за спиной. Бросились вперед. Натолкнулись. Их дергнула вздрогнувшая судорога испуга. Надвинулось; пронеслось мимо с треском, чуть не задело. В спутанной темноте поскользнувшийся лязг, озверелый рев погоняющих… Провал черноты… Свет, блеск. Слепящая боль режет глаза. Темнота залепляет зрение.

Холодные, беспощадные огни давят, обливают взглядом: со всех сторон их безглазый взгляд… Снопы пустого холодного света. Насмешливые глаза за спиной и с боков; тысячи оглядывающих любопытств стирают, отрывают по куску души. Хищно, нагло обсматривают; хватают и бросают на середину улицы, бросают на свет к надвигающейся толпе. Ощупывают, подбрасывают, взвешивают товар… Глумление голода и наживы.

— Глядите на нее! Повернись, повернись, еще, еще… Какая она! Ха-ха-ха! смотрите, засиделась! В детской, сидя на ковре, рассказывала сказки ледяных дворцов про кусочек стекла и про искорку.

Думала, что время — вечность! Ха-ха! Время — срок! Помни, срок, первое число!

Улица многоликая, холено-розовая; нарумяненная и голодная подлым голодом бездарности сверкает чешуей зеркальных отражений и огней. Улица парикмахерской — причесанная, выставленная на виду, как ювелирная лавка. Кричит:

— Постарайтесь приспособиться! Надо приспособиться. Вы положитесь на нас.

Мы уже, знаете, опытные. У нас вкус, известные образцы…

Дайте-ка мы вытянем вам немного душу и рассмотрим. Подавайте, подавайте это, что при свечечке… Это курьезно: лесные дички!.. Кое-что из этого можно использовать еще, продать выгодно… А это не подходит… Уж лучше вы сотрите: знаете, это у нас не принято. Публика такие вещи не спрашивает. Если бы немного раньше… Но теперь это уже не требуется.

Холодные огни давят.

В грязь вдвигается железный, холодный клубок, тяжелый, холодный, и душит.

— Если бы раньше… Теперь уже поздно. Когда же раньше?

Свет, как головная боль, от которой ломит глаза. Срок! Первого срок! Колесо накатывается…

— Не успеть! А если они раньше поспеют! Да, они раньше и займут место…

Да это же — смерть!

С шумом в ушах, с болью, с дурнотой открытых жил, из которых вытекает кровь, с безнадежностью истекающего начинается скачка.

Скорей, скорей! Я не успею! Боже, я не успею! Не успел до срока, не успел!

Раздавить, стереть… Накатывается.

И тогда в смертельной тоске прыжок, уродливое порыванье… Поскорей. Поярче. Забыть безвременные глубины. Это фантазии! Наплевать на них крикливыми плевками наживы и модности.

И униженно мигая глазами, приседая подобострастно, как собаки, целуют Молоху его бархатные, осыпанные бриллиантами ноги. Сделать из души оглушающий газо-калильный фонарь, выбрасывать ослепляющий фонтан, сбивать, обливать ошеломлением, притягивать вытаращенные бараньи глаза. И пусть они бегут к тебе, все опрокидывая, наступают друг другу на голову! Но зато ты, ты не погиб! Тебя не раздавят.

Перекричать всех! Кричи, реви, как бешеный… Электрические буквы орут в черные провалы неба. Выкрикивают объявления красными, зелеными, желтыми пятнами.

— Самое лучшее! Самое приспособленное, портативное… Граммофоны, пиано… -

Мигают, заигрывая с чернотой. И опять осклабляются. В черной пасти поочередно проваливаются и выскакивают острым блеском зубы: рекламируйте, ловко рекламируйте.

Огни скачут. Улица сумасшествует в брызгах огня и грязи.

Мчатся, изнасиловать свою душу в изуверстве наживы… Или не поспевают за толпой, теряются и сходят с ума; погибают, как испуганное, выброшенное на улицу комнатное животное. Вот оно мчится, потерянное, с безнадежными широкими глазами ужаса… Отовсюду налетает шум, треск, боль. В невыносимом ужасе бежит, прижимается; швыряется от стены к стене, и, метаясь беспощадно, погибает в налетающем треске. Трави, трави!!.

Вот идет страшное, как огни прыгающее сумасшествие; подхватывает отсталых… дома пляшут в электрических огнях, сполохах, огненных дырах. Тесно. Они нагибаются сверху; они раздавят, упадут на голову, на мозг.

Трещащие, ярко-розовые огни кричат:

— Ха-ха! Особенные! Мечтали, священнодействовали?! Ха-ха! Пинками, пинками! На мостовую! Бейте их по лицу, по лицу — и в пропасть! К краю, пока сорвутся… Что? Защемило? Защемило? Завертелись?!

Мостовая жестка, мерзка и бесконечна. Газокалильная яркость, как треск разорванного коленкора в воздухе. Ободранные нервы кричат. Распятый воздух кричит жестоким, металлическим светом.

Да, это скотобойня, продажа мяса, это конкуренция холеного мяса. В мертво-белых, черных тенях неистово толкутся; вертятся, выхваляются, предлагают себя и друг друга. И обнажаются, и вылезают вперед. Лезут тела на тела. Отгорают одни других. Размещаются, выставляются напоказ. Выгибаются и… зубками, глазками… Повертываются:

— Вот, глядите, с этого бока я потолще! Поглядите грудь! У меня бюст. Ах, бюст!

— А у меня глаза! Вот так, боком, взгляну боком и — глаза!

Налезают грудями. В розовом обнаженном свете блестят груди, зады… Вертятся в бесстыдном колыханье. Запах духов и тела; бесцеремонных духов, одуряющих и назойливых. И на улице все вертится, и подставляется под свет, и торчит, и лезет…

Красные брызги колют, жгут… Вонзаются в мозг… раскалились красные гнилые зубы у черной пасти тусклого входа. Провал поглощает, изрыгает черноту толпы. Красно-розовые, раскаленные, злые кляксы шипят, приглашая:

— Пожалуйста, пожалуйста! Входите! Не стесняйтесь! Ха-ха-ха! У нас самое последнее слово! Регламентация!.. Гигиена!..

Уйти, проснуться… Пусть это был только сон… И кругом тишина… уйти в глубину тихих, окаменелых в неподвижности сумерек.

Вот вся мебель, кресла стоят, обернувшись к окну, и ждут. Книжный шкаф думает о безвременье. И белые бюсты Великих углубились в чистоту окаменелой, гордой, одинокой мысли…

Туда, к мягким мечтаниям, в тихую глубину.

Тихую, как детская, с полированными полочками для игрушек по стенам, где остановилось время, где нежный, серый воздух.

Нет времени… только тиканье часов и ожидание ночи и сна, и детской постели, что мягко-мягко отплывает, качаясь, по серым клубящимся волнам, в беззвездную вечность… И тишина!..

1905–1906