Роберт Браунинг - Стихотворения

Ужасы смерти? – Дым в моем горле,
Мгла, что скрывает мой лик,
Ветра со снегом порывы укажут –
Я своей цели достиг.
Ночь так темна, непогода сильна
И стан врага на пути.
Там, где он встал, Арка Страха видна,
Но сильный должен идти:
Чтоб закончить поход и подняться наверх,
Все препятствия смяв пред собой,
И пускай за все это наградой ему станет славный решающий бой.
Я всегда был бойцом,
что же битвой одной станет больше за долгий мой путь.
Смерть прикажет смириться, завяжет глаза и заставит о прошлом вздохнуть.
Нет! Дай мне жар этой битвы вкусить,
Словно Герой древних дней,
Сдержав удар, я плачу по счетам жизни суровой моей!
Пред смельчаком даже зло в один миг в пыль будет обращено,
Пусть воют демоны, буря шумит, –
Он не свернет все равно!
Вдруг – боль прошла, а потом яркий свет
и еле слышный твой вздох.
Милая, я обнимаю тебя.
Мы вместе опять – видит Бог!

Здесь много бюстов – на десятки счет,
Полувождей и четверть-императоров черед:
Венки лавровые и плеши посреди,
Кольчуги с узколобою Горгоной на груди.
Вот детский лик средь них, потешно – одинок,
В ребенка волосах фиалковый венок,
Как будто тяжесть лавров он снести не мог.

Читаем: "Протия правленье увенчало
Империи хранимой славное начало.
Рожден в Византия порфировых дворцах,
Могучий, гордый, правил в пеленах;
Малейший вздох его груди звучал подобно грому
В пространствах сумрачных Империи огромной;
Едва разнесся слух, что он пропал –
Провинции накрыл восстаний вал;
Но был он вынесен победно на балкон,
Чтоб видела страна, покой был возвращен.
Цвет гвардии пред ним навытяжку стоял:
Кому махнет рукой – тот будет генерал.
Он рос и хорошел день ото дня,
Сложеньем, ростом, свежестью пленял,
И греческие скульпторы, взирая на него,
В восторге обрели лет древних мастерство;
И мудрецы уже трудились, собирая
Все виды знания, в том пухлый оформляя;
Художники сошлись держать совет большой –
Как выразить одним мазком, одной чертой
Искусство все: пусть, как цветущий сад,
Он будет щедрым в выдаче наград:
Нам кажется, любой, кто б ни взошел на трон,
Красой, и мудростью, и силой наделен;
Мир в буквы имени его влюблен, целует след".

Стой! Пропустил страницу? Но отличий нет,
Лишь имя новое. Хронист ведет рассказ,
Как в тот же год, в такой-то день и час,
Ян Паннонийский, широко известный
Ублюдок кузнеца, тот, что рукой железной
Империю от жребия на время смог спасти –
О власти возмечтав, корону сжал в персти
И шесть лет проносил. (Им были сметены
С нас диких гуннов руки); но потом сыны
В вино ему подлили что-то – о, набита колея,
Вновь смена власти. Но постой! "Пусть не уверен я,
Но (вставил комментатор), ничего не скрыв,
Все слухи приведу: остался Протий жив,
Ян отпустил его. И северной страной,
При варварском дворе привечен он; слугой,
Затем учителем детей он был, а возмужав,
Командовал псарями; несомненно, прав
Я, полагая, что трактат "О гончих псах"
Им сочинен. Пусть текст исчез в веках,
Но в каталогах значится. Потомок древней расы
Во Фракии (то слух) монахом в черной рясе
Почил. Ну, говоря иначе, старости достиг.

А вот и Яна Кузнеца глава. Суровый лик,
Медвежья челюсть; хмурый взор хранит навек
Гранит. Се – узурпатор трона. Что за человек!

Разляжется на солнечном припёке,
Погрузит брюхо в лужу липкой грязи,
Раскинет локти, подбородок на кулак положит.
И так, болтая стопами в воде прохладной
И чувствуя, как по спине спешат букашки,
Щекочут плечи, руки, вызывая хохот,
Покуда его листья лопуха скрывают,
Над головой создав подобие пещеры,
Склонившись, бороду и волосы погладят;
Иль упадёт к нему бутон, а в нём пчела,
Иль плод – хватай, бери и хрупай –
Глядит на море он: там бродит солнца луч,
Другой – навстречу, паутину заплетая света
(В ячейки же вдруг выскочит большая рыба),
И говорит он о себе и о Другом,
О том, кого маманя называла Богом,
И, говоря о нём, он сердится – ха-ха,
Узнал бы Тот! Ведь время летнее для гнева
Приятней, безопасней, чем зима.
Пока Просперо и Миранда спят,
Уверены, что раб в труде усерден,
Ему, всех проведя, насмешничать приятно,
Расцветив речью скудный свой язык:

"Всё Сетебос [31], да Сетебос, всё лишь о нём!
Так думашь – спит он в холоде Луны,
Так думашь – сделал Он её на пару с Солнцем,
А звёзды – нет; у звёзд иной исток.
Он тучи, метеоры, ветры сделал, всё такое,
И этот остров, всяку на нём живность,
И море гадкое, что сушу обложило.
И думашь, от простуды всё случилось:
Терпеть не смог, что не унял озноба
И боли головной. Заметил нынче рыбу,
Что хочет улизнуть из струй ручьёв холодных,
Сокрыться в тёплых водах, соли полных,
В ленивую волну себя забросив ловко –
Сосулька ледяная между двух валов?
Да только боль её взяла средь моря,
Не для её житья поток тот создан
(Зелёный, мутный и прогретый солнцем),
И выскочила прочь от чуждого блаженства
И в прежних водах утопила горе,
Любя тепло и проклиная: тако ж Он.

Так думашь – сделал солнце Он и остров,
Деревья и павлинов, гадов и зверей:
И выдру гладкую, как чёрная пиявка,
Сову – горящий глаз средь клока ваты,
Что рыскает и жрёт; и барсука придумал –
Добычу ночью ищет он, и светят
Луной глаза; и муравьеда с длинным языком –
Его засунет тот в дубовую кору, ища червей,
Урчит, свой приз найдя, а если неудача –
Ест муравьёв; и самых муравьёв,
Соорудивших вал из сора и семян у входа
В дыру свою – Он сделал их и прочих;
Всё сделал, даже нас. С досады – как иначе?
Не смог слепить Он сам второе "Я",
Товарища Себе; и Сам Себя не смог.
Не стал бы делать то, что раздражает,
Мозолит глаз Ему и не утишит боль;
Но от безделья, зависти иль скуки
Такое сотворил Он, чем желал бы стать:
Слабей, чем Он, хоть в чём-то и сильнее,
Вещицы ценные, но, в сущности, игрушки,
Забавки, шутки – вот что это всё.
И потому, хоть вещи и прекрасны,
Надоедят – и будут все разбиты.

Смотри теперь – вот измельчил я тыкву,
Добавил мёд и те зелёные стручки,
Что больно щиплют кожу, словно клювы птиц –
Когда же настоится пойло, быстро выпью,
Всё разом – и в мозгах бегут мурашки,
И тут на спину я валюсь в тимьян, на грядку,
Захохочу, быть пожелаю птичкой.
Положим, делать не могу что пожелаю,
Но вылепить из глины птицу я способен:
Так почему ж мне Калибана не слепить,
Способного летать? – Ну погляди, вот крылья,
Прекрасный гребешок, как у удода,
А вот и жало – отгонять врагов,
Вот так; и пусть начнёт он жить,
Прочь улетит с холма от надоед звенящих,
Кузнечиков, что нагло скачут здесь,
На жилках крыльев, не боясь меня.
Когда же глина хрупкая вдруг треснет,
Сломает ногу мой уродец глупый – засмеюсь:
И если, меня видя, зарыдает он,
Попросит добрым быть, помочь его беде-
Тут как придётся – отзовусь я
А может, не замечу; если крик услышу,
Замест одной ноги дам сразу три,
А то вторую оторву и гладким как яйцо
Его оставлю, показав, что просто глина.
Вот удовольствие – лежать в тимьяне,
Настой цедить, чтобы в мозгах шумело,
Творить и рушить по желанью! Так и Он.