Константин Симонов - Суворов

Георгий прицепив к рубашке,
Зевнув, перекрестивши рот,
Суворов вышел нараспашку
И сел на лавке у ворот.
Штабной принёс ему газету.
Суворов, посмотрев мельком,
Свернул газету, колпаком
И голову прикрыл от света.
Как под Москвой с горы Поклонной,
Был сразу виден целый край:
Путь вниз — в оливковый, лимонный
Заросший виноградом рай,
Путь вверх — по грифельным отрогам,
По снежным голубым венцам,
По зажигавшимся, багровым,
И снова гаснувшим зубцам.
А здесь, еще как до войны,
Всё так же засевают нивы,
В фаянсовые кувшины
Поджарых коз доят лениво.
Суворов нехотя смотрел
На коз, на девочку-швейцарку…
Он за год сильно постарел.
Ему то холодно, то жарко,
Всё чаще тянет на сенник,
Всё реже посреди беседы
В нём оживает озорник,
Седой буян и непоседа.
А кажется, ещё недавно,
Когда он Вену посетил,
Там над приезжим лордом славно
Он по старинке подшутил:
Четыре дня подряд являлся
К обеду в спущенном чулке,
И англичанин удивлялся
Такой причуде в старике.
Ну, что же, пусть предаст огласке,
Чтоб знал британский кабинет,
Что у фельдмаршала подвязки,
Бишь, ордена Подвязки нет…
Теперь не то: он сам теперь
Стал подозрительней и суше —
Нет-нет и вдруг отворит дверь,
Грозясь обрезать чьи-то уши.
Австрийский генерал-бездельник
Опять недодал лошадей,
А из России ни вестей,
Ни пушек, ни полков, ни денег.
Ну что же, ладно! Только жаль,
Никак солдатам не втолкуешь,
Зачем зашел в такую даль,
За что с французами воюешь.
Бывало скажешь им: за степи,
За Черноморье, за Азов!
Вослед полкам тянулись цепи
Переселенческих возов…
А тут — как об стену горохом,
Тут говоришь, не говоришь —
Рязанцы понимают плохо,
На кой им шут сдался Париж.
«Эй, Прошка!» — «Что?» —
«Послушай, Прошка,
Ведь всё-таки фельдмаршал я.
А ты мне, старый чорт, белья
Не хочешь постирать ни крошки.
Вот царь велит мне взять Париж,
Одержим мы с тобой победу,
А ты напьёшься, задуришь, —
Так без рубашки я и въеду?».—
«Я б рад стирать, да нелегко,
Погода всё стоит сырая.
А до Парижа далеко —
Весь гардероб перестираю.
Да вы бы лучше, чем сердиться,
Сапожки б взяли да палаш,
Да сверху б натянули плащ —
Недолго ведь и простудиться».
Снег перестал. Шел ветер с моря,
Дрожали первые лучи,
Надувши щеки, трубачи
По всем полкам играли зорю.
И конский храп и трубный плач
Летел по сонным переулкам
И, отскочив от стен, как мяч,
Об землю ударялся гулко.
На горном голубом ветру,
Как пробки, хлопали знамёна,
За пять минут, как на смотру,
Выстраивались батальоны.
Суворов вышел на задворки,
Там запоздавшие: одни
Белили второпях ремни,
Другие штопали опорки.
Какой-то рослый новобранец,
Вспотевши, расстегнув мундир,
Никак не мог засунуть в ранец
Дарёный жителями сыр.
«Не можешь, немогуузнайка!
Ну, ладно, счастье, брат, твоё,
Что мне попался. Сыр подай-ка
Да крепче в пол упри ружьё».
Суворов, как татарин, важно
Приготовляющий шашлык,
Взял сыр, слезящийся и влажный,
И насадил его на штык.
«А коли будут разговоры,
Начнёт тебя бранить сержант,
Скажи ему, что сам Суворов
Отвёл штыки под провиант».
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Последний егерский отряд
Поспешно втягивался в горы.
Почти над каждым из солдат,
Как раз на штык пришедшись впору,
Слезами молча обливаясь,
Изнемогая от жары,
Шагали в ногу, не сбиваясь,
Русско-швейцарские сыры.

Уже в горах ему сказали,
Что путь на Сен-Готард закрыт.
Он огляделся — грозный вид!
По скалам в пропасти сползали
И пропадали облака.
Внизу орёл парил устало,
И узкая, как нож, река,
С камней срываясь, клокотала.
Тогда, оборотясь к солдатам,
Он крикнул: «Русские снега
От нас далёко. Что ж, ребята,
Возьмём хоть эти у врага».
Старик шутил, но всякий знал:
Коль шутит он, так жди, что скоро
Махнёт рукой, подаст сигнал
Напропалую через горы.
Фельдмаршал наш — орёл-старик,
Один грешок за ним — горячка:
Хоть на локтях, хоть на карачках
Ползти заставит напрямик.
Он на биваке дров достанет,
Из-под земли харчи найдёт,
Зато беда — кто в бой отстанет,
В атаку мешкотно пойдёт.
Под ядрами, не дуя в ус,
На роту роту полк уложит
И полк на полк, пока доложат,
Что тыл нам показал француз.
При Нови жаркий приступ был.
Мы трижды их атаковали.
Они нас трижды выбивали.
Завидев полк, идущий в тыл,
Старик примчал в одной рубахе;
Слетев с казацкого седла,
Перед полком, молчавшим в страхе,
Катался по земле со зла.
…Что ж, мы пошли в четвёртый раз
И взяли Нови!.. Шли солдаты,
Сержант припоминал Кавказ,
Где он с полком бывал когда-то.
Кусая ус, седой капрал
Глядел на выси Сен-Готарда
И новобранцам бойко врал,
Что заготовлена петарда,—
Вот как забьют да запалят…
Скользя, взбираясь вверх по тропке,
Суворов объезжал отряд;
На вьючной лошади, в коробке,
Везли и жезл и ордена, —
Они нужней ему в столице.
С одним Георгием в петлице,
В мундире грубого сукна,
Он проскакал вперёд по мосту.
Дощечки тонкие тряслись.
Свистали пули. Аванпосты
Уже с французами сошлись
И первый натиск задержали
Так начинался Сен-Готард.

Костров, иль господин Державин,
Или иной российский бард
Уже пальбу отсюда слышит
И, вдохновением горя,
Уже, наверно, оду пишет,
С железной лирой говоря:
«Се мой (гласит он) воевода!
Воспитанный в огнях, во льдах.
Вождь бурь, полночного народа,
Девятый вал в морских волнах».
Средь воинских трудов суровых
Фельдмаршал муз не забывал.
Пиите бедному, Кострову,
По сто червонцев выдавал,
И все эпистолы и оды,
Всё, в чем пиита льстил ему,
В секретном ящике комода
Хранилось в кобринском дому.

По чёрным скалам стлался дым,
Уж третий час, как батальоны
Вслед за фельдмаршалом своим
Карабкались по горным склонам.
Скользили ноги лошадей,
Вьюки и люди вниз летели.
Француз на выбор бил. Потери
Давно за тысячу людей.
Темнело… А Багратион
Ещё не обошёл французов.
Он, бросив лошадей и грузы,
Взял гренадерский батальон
И сам повёл его по кручам
Глубоко в тыл. Весь день с утра
Они ползли всё ближе к тучам;
Со скал сдували их ветра,
С откосов обрывался камень,
Обвал дорогу преграждал…
Вгрызаясь в трещины штыками,
Они ползли. Суворов ждал.
А время шло, тумана клочья
Спускались на горы. Беда!
Фельдмаршал приказал хоть ночью
Быть в Сен-Готарде. Но когда
Последний заходящий луч
Уже сверкнул за облаками,
Все увидали: выше туч,
Край солнца зацепив штыками,
Там, где ни тропок, ни следов,
От ветра, как орлы, крылаты,
Стоят на гребне синих льдов
Багратионовы солдаты.

Француз бежал. И на вершину.
Пешком взобравшись по горе,
У сен-готардских капуцинов
Заночевав в монастыре,
Суворов первый раз за сутки
На полчаса сомкнул глаза.
Сквозь сон ловил он слухом чутким,
Как ветер воет, как гроза
Гремит внизу у Госпиталя.
Нет, не спалось… Затмив луну,
По небу клочья туч летали.
Он встал к открытому окну,
В одном белье и необутый.
Холсты палаток ветер рвал,
Дождь барабанил так, как будто
На вахтпараде побывал.
Нет, не спалось… Впервые он
Такую чувствовал усталость.
Что это? Хворь иль скверный сон?
И догадался: просто старость.
Да, старость! Как ни говори,
А семь десятков за плечами!
Всё чаще долгими ночами
Нетерпеливо ждёт зари;
И чтоб о старости не помнить,
Где б штабквартира ни была,
Завешивать иль вон из комнат
Велит нести он зеркала.
«Послушай, Прошка!» Всё напрасно,
Как ни зови — ответа нет.
Лишь прошкин нос, от пьянства красный,
Посвистывает, как кларнет,
И всем бы ты хорош был, Прохор,
И не было б тебе цены,
Одно под старость стало плохо:
Уж больно часто видишь сны.
И то ведь правда: стар он стал —
То спит, то мучится одышкой,
И ты давно уж не капрал,
И Прошка больше не мальчишка.
И старость каждого из вас
Теперь на свой манер тревожит:
Один — сомкнуть не может глаз,
Другой — продрать никак не может.
Из темноты, с доски каминной,
Вдруг начали играть часы.
Сперва скрипучие басы
Проскрежетали марш старинный,
Потом чуть слышная свирель
В углу запела тонко-тонко.
Суворов вспомнил: эту трель
Он слыхивал ещё ребёнком.
Часы стояли у отца
На полке, возле русской печки;
Три белых глиняных овечки
Паслись у синего дворца.
На башне начинался звон —
Вверху распахивалась рама,
И на фарфоровый балкон
Легко выскакивала дама…
Нащупав в темноте шандал,
Он подошёл к часам со свечкой.
Всё было так, как он и ждал —
И луг, и замок, и овечки,
Но замок сильно полинял
И три овечки постарели,
И на условленный сигнал
Охрипшей старенькой свирели
Никто не вышел на балкон.
Внутри часов заклокотало,
Потом раздался хриплый звон,
Пружина щёлкнула устало…
Часы состарились, как он. —
Они давно звонили глухо,
И выходила на балкон
Уже не дама, а старуха,
Потом старуха умерла.
Часы стояли опустело,
И лишь пружина всё гнала
Вперёд их старческое тело.
«Глагол времён — металла звон.»
Он знал, прислушавшись к их ходу,
Что в Сен-Готарде начал он
Последний из своих походов.