Николай Гумилев - Том 1. Стихотворения

Мне будет сладко в вышине,
Там воздух чище и морозней,
Оттуда не увидеть мне
Контрреволюционных козней.

Но если б рок меня хранил
И оказался бы я в третьей,
То я останусь, где я был,
А вы стихи порвите эти.

Вдали от бранного огня
Вы видите, как я тоскую.
Мне надобно судьбу иную —
Пустите в Персию меня!
Наш комиссариат закрылся,
Я таю, сохну день от дня,
Взгляните, как я истомился,
Пустите в Персию меня!
На все мои вопросы: «Хуя!»
Вы отвечаете, дразня!
Но я Вас, право, поцелую,
Коль пустят в Персию меня.

Первая книга Гиперборея
Вышла на свет, за себя не краснея,
Если и будет краснеть вторая,
То как Аврора молодая,
Красными буквами пламенея,
Видом прелестным сердца пленяя.

Уже подумал о побеге я,
Когда читалась нам Норвегия,
А ныне горшие страдания:
Рассматривается Испания.
Но, к счастью, предстоит нам далее
Моя любимая Италия.

Над сим Гильгамешем трудились
Три мастера, равных друг другу:
Был первым Син-Лики-Унинни,
Вторым был Владимир Шилейко,
Михаил Леонидыч Лозинский
Был третьим. А я, недостойный,
Один на обложку попал.

Если плохо мужикам,
Хорошо зато медведям,
Хорошо и их соседям —
И кабанам, и волкам.

Забираются в овчарни,
Топчут тощие овсы —
Ведь давно подохли псы,
На войну угнали парней.

И в воде озер, морей
Даже рыба издерзела.
Рыло высунула смело,
Ловит мух и комарей.

Будет! Всадники — конь о конь!
Пешие — плечо с плечом!
Посмотрите: в Волге окунь,
А в Оке зубастый сом.

Скучно с жиру им чудесить,
Сети ждут они давно.
Бросьте в борозду зерно —
Принесет оно сам-десять.

Потрудись, честной народ,
У тебя ли силы мало?
И наешься до отвала,
Не смотря соседу в рот.

Не Царское Село — к несчастью,
А Детское Село — ей-ей!
Что ж лучше: жить царей под властью
Иль быть забавой злых детей?

Левин, Левин, ты суров,
Мы без дров,
Ты ж высчитываешь триста
Обесцененных рублей
С каталей
Виртуозней даже Листа.
В пятисотенный альбом
Я влеком
И пишу строфой Ронсара,
Но у бледных губ моих
Стынет стих
Серебристой струйкой пара.
Ах, надежда все жива
На дрова
От финляндцев иль от чукчей,
А при градусах пяти,
Уж прости,
Сочинять нельзя мне лучше.

Чуковский, ты не прав, обрушась на поленья.
  Обломки божества — дрова.
Когда-то деревам, близки им вдохновенья,
  Тепла и пламени слова.

Береза стройная презренней ли, чем роза?
  Где дерево — там сад.
Где б мы ни взяли их, хотя б из Совнархоза,
  Они манят.

Рощ друидических теперь дрова потомки,
  И, разумеется, в их блеске видел Блок
Волнующую поступь Незнакомки,
  От Музы наш паек.

А я? И я вослед Колумба, Лаперуза
  К огню и дереву влеком,
Мне Суза с пальмами, в огне небес Нефуза
  Не обольстительней даров Петросоюза,
  И рай огня дает нам Райлеском.

P.S. К тому ж в конторе Домотопа
Всегда я встречу эфиопа.

«О дева Роза, я в оковах»,
Я двадцать тысяч задолжал,
О сладость леденцов медовых,
Продуктов, что творит Шапшал.
Но мне ничуть не страшно это,
Твой взор, как прежде, не суров,
И я курю и ем конфеты
«И не стыжусь моих оков».

У ворот Иерусалима
Ангел душу ждет мою,
Я же здесь, и, Серафима
Павловна, я Вас пою.

Мне пред ангелом не стыдно,
Долго нам еще терпеть,
Целовать нам долго, видно,
Нас бичующую плеть.

Ведь и ты, о сильный ангел,
Сам виновен, потому
Что бежал разбитый Врангель
И большевики в Крыму.

О праздниках, о звоне струн, о нарде,
О неумолчной радости земли
Ты ничего не ведал, Леопарди!

И дни твои к концу тебя влекли,
Как бы под траурными парусами
Плывущие к Аиду корабли.

Ты женщину с холодными глазами,
Влюбленную лишь в самое себя,
И родину любил под небесами.

Мечтал о них, как в смертный час скорбя.
Их смешивал в мечтах… но не любили
Ни родина, ни женщина тебя.

Чтобы загладить старую обиду,
Слепого Байрона змеиный яд,
Друид британский русскому друиду
Сегодня вверил свой заветный клад.
Да будет имя Уордсфорда штандартом,
Взнесенным Николаем Энгельгардтом.

Низкорослый, большелобый,
Эстетический пробор,
Но в глазах ни тени злобы,
Хоть он критик с неких пор.
Он в газетах пишет… — ой ли?
И под силу ли ему
В этом авгиевом стойле
Успокоить кутерьму?
И такие ль Геркулесы
С ярким пламенем в глазах,
Попадая в лапы прессы,
Забывали стыд и страх?
А он мог бы быть свободным,
Как форель в ее реке,
Быть художником голодным
На холодном чердаке.

Желтое поле,
Солнечный полдень,
Старая липа.
Маленький мальчик
Тихо читает
Хорошую книгу.

Минут годы,
Маленький мальчик
Станет взрослым
И позабудет
Июльский полдень,
Желтое поле.
Лишь умирая,
Уже холодный,
Вдруг припомнит
Былое счастье,
Яркое солнце,
Старую липу,
Хорошую книгу,
А будет поздно.

Три лестницы, ведущие на небо,
Я видел. И восходят по одной
Из них взалкавшие вина и хлеба.

Она висит над страшной глубиной,
Из мрамора, но точно кружевная,
Озарена пылающей луной.

Вокруг нее каскады, ниспадая,
Кипят, доколь их может видеть взгляд,
И пестрых птиц над ними кружит стая.

И так сверкает этот водопад,
Как будто царь неизмеримо щедрый
Алмазов белых сыпет бездне клад.

А наверху, где пинии и кедры,
Там розы алым соком налиты
Так, что черны их бархатные недра.