Нора Галь - Нора Галь: Воспоминания. Статьи. Стихи. Письма. Библиография.

Упрекать переводчика, умершего в 1930 г., нелепо, но и сохранять его ошибки больше, чем через полвека, невозможно. И уж вовсе это недопустимо в «Мартине Идене» – книге, где речь персонажей и особенно главного героя, каждое его слово важны стократ, книге о превращении неотесанного, но умственно и душевно на редкость одаренного парня в талантливого писателя. Если этот рост, это постепенное преображение в переводе не показаны и неощутимы, книга по крайней мере наполовину теряет смысл. Остается сюжетный ход и некая декларация – вот, мол, был малограмотный, а стал сильно культурный...

Разговаривают ОН и ОНА:

– Вы говорили, что этот Суинберн не сделался великим поэтом, потому что... да... вот на этом вы как раз и остановились , мисс...

– Да, да ... благодарю вас, – отвечала она. – Суинберн потому не сделался великим поэтом, что, по правде говоря , он иногда бывает грубоват . У него есть такие стихотворения, которые просто не стоит читать... У великого поэта нельзя выкинуть ни одной строчки...

– А мне показалось очень хорошо... то, что я вот тут прочел. Мне и в голову не приходило, что он такой... такой дурной. Должно быть, это по другим его книгам видно (с.13).

И немного дальше ОН:

– Да, да . Я его читал...

Можно ли по этому разговору догадаться, что ОНА – утонченная девица, бакалавр искусств, а ОН – полуграмотный моряк, о чьей грубости, неуклюжести в речи и поведении поминутно напоминает автор и непрестанно думают оба собеседника? Интонация у обоих довольно светская, тот же сложный синтаксис, те же придаточные предложения, даже одно и то же «да, да».

А между тем это – первая встреча Руфь Морз и Мартина Идена! И у автора они говорят совсем по-разному! Оборот «по правде говоря» был бы уместен в речи Мартина. А в ЕЕ речи все иначе: he is, well, indelicate – тут нет иногда , и не «бывает грубоват», а – в сущности или все же (well – смягчающая запинка) «ему не хватает тонкости (утонченности)»; ЕЕ речи присуще не «не стоит», а не следовало бы (should never be read) и не резкое «выкинуть», а – опустить , обойтись без (spared) – такие оттенки очень существенны.

Напротив, в речи Мартина смешно «такой дурной» (почти как в дамской книжечке для малых деток – такой нехороший!), в подлиннике слово куда более сильное – scoundrel – негодяй!

У обоих есть реплики, начинающиеся с Yes (одного, а не удвоенного), но тут, чтобы передать разницу в речи, надо было отойти от буквы: для Руфи естественно это самое «да, да», а Мартину не грех бы сказать «ага». Ведь в подлиннике вся его речь поначалу и грамматически и фонетически до крайности неправильна, именно так показана его малограмотность и некультурность. А русская традиция этого не допускает, неправильность речи надо передавать прежде всего строем фразы и лексикой . Сейчас это – азбучная истина, не делают этого либо неумелые, неопытные переводчики, либо формалисты. В 20-х годах это еще не было установлено ни теорией, ни практикой художественного перевода.

И еще речь этого неотесанного, да притом смущенного непривычной обстановкой матроса: книжное « Однажды ночью...» вместо «раз...» (с.11); «А потом, когда я...» (с.10); «Но я добьюсь того, что это будет моего ума дело» (с.14); «В школу и я ходил, когда был мальчишкой» (с.15 – вместо хотя бы «Мальчишкой и я ходил в школу»). Везде – сложный синтаксис, придаточные предложения, в ЕГО устах неестественные.

То же и с его мыслями:

Где-то в его памяти шевельнулось смутное представление о том, что некоторые люди... чистят зубы... Он должен произвести изменения во всем, что касалось его внешности , начиная с чистки зубов и кончая ношением воротничка... (с.36)

Отчасти это калька, а иные канцеляризмы, нудные отглагольные существительные еще и прибавлены. Конечно же, такие обороты невозможны в мыслях и ощущениях девятнадцатилетнего полуграмотного моряка, особенно – если текст близок внутреннему монологу. Невозможны эти нагромождения существительных в родительном падеже, да еще и с причастием, вроде: «... доказательство огромности расстояния, их разделявшего » (с.37). /.../

Потрясенный гениальной поэмой Бриссендена, Мартин в переводе изъясняется так:

– Я ошеломлен! Этот великий вечный вопрос не выходит у меня из головы . В моих ушах всегда будет звучать... незатихающий голос человека, пытающегося постичь непостижимое!... Эта вещь совершенно завладела мною... Это истина в самой своей сокровенной сущности ... (с.273) – все это деревянно, вяло, многословно. А у Лондона Мартин говорит порывисто, страстно, почти бессвязно – и, скажем, последняя фраза, где выделенное – чистейшая отсебятина, – должна звучать примерно так: сама истина, каждая строка! В подлиннике: It is true, man, every line of it. /.../

Слова Руфи « повергали Мартина в недоумение ... всё это заставляло работать его мозг » – сначала стертый штамп, а потом пропущено, потеряно как раз нечто менее обычное: stimulated his mind and set it tingling . «Да, вот это – то , для чего стоит жить... и ради чего стоит умереть » (с.12) – опять словесная ходячая монета, фраза вялая, тусклая, смазано своеобразие мыслей и чувств Мартина, – под конец надо хотя бы – да и жизни не пожалеешь !

И, напротив, столь же привычные штампы нередко усиливают текст, относящийся к персонажам и сценкам не столь ярким:

«... слуга с трудом сдержал злорадную ухмылку » (с.20) – вместо the servant was smugly pleased. «Миссис Морз хранила зловещее молчание » (с.166), – а в подлиннике всего лишь was coldly silent, что для нее куда естественней.

Надоевших штампов, тяжелых книжных, а то и прямо газетных оборотов, непереведенных иностранных слов, которые вполне можно и нужно передавать по-русски, в этом старом переводе не счесть. А уж калька подчас просто постыдная:

«... имеет две комнаты» (с.278) – еще школьников учат обороты с to have переводить не буквально, а – у него ( есть ) две комнаты.

«... думал о ком-нибудь похожем на нее , когда описывал Изольду» (с.8) – had somebody like her in mind – получается некстати мужской род, надо хотя бы – «о похожей девушке».

«Я должен повергнуться в прах перед ним» (с.250), а у автора I am down in the dirt at your feet, Мартину свойственно думать совсем иначе, примерно – «я подметки твоей не стою».

И непозволителен, тем более в такой книге, чудовищно суконный нудный канцелярит:

« Осуществляя свой план» (с.11); « произошла легкая заминка в едва успевшей завязаться беседе» (с.11); «заговорила... об интересовавшем его предмете » (с.11); «... увидел этот мир существующим в действительности » (с.42); «когда стул не был в употреблении » (с.175); «... хотел продолжать свой путь » (с.355) – а в подлиннике иначе, резче: ... he swung on his heel to go on.