Хорхе Борхес - Луна напротив

Ни близость лица, безоблачного, как праздник,
ни прикосновение тела,
полудетского и колдовского,
ни ход твоих дней,
воплощенных в слова и безмолвье, —
ничто не сравнится со счастьем
баюкать твой сон
в моих неусыпных объятьях.
Безгрешная вновь
чудотворной безгрешностью спящих,
светла и покойна, как радость,
которую память лелеет,
ты подаришь мне часть своей жизни,
куда и сама не ступала.
И выброшен в этот покой,
огляжу заповедный твой берег
и тебя как впервые увижу — такой,
какой видишься разве что Богу:
развеявшей мнимое время,
уже — вне любви, вне меня.

Изъеденное жаждой нагое суходолье,
оледенелый месяц, зазубренный на сколе,
и ребрами каменьев бугрящееся поле.

Вихляется и стонет помпезная карета,
чудовищные дроги вздымаются горою.
Четыре вороные со смертной, белой метой
везут четверку трусов и одного героя.

С форейторами рядом гарцует негр по кромке.
Катить на смерть в карете — ну что за гонор глупый!
Придумал же Кирога, чтобы за ним в потемки шесть-семь безглавых торсов
плелись эскортом трупа.

— И этим кордовашкам владеть душой моею? —
мелькает у Кироги. — Шуты и горлопаны!
Я пригнан к этой жизни, я вбит в нее прочнее,
чем коновязи пампы забиты в землю пампы.

За столько лет ни пулям не дался я, ни пикам.
"Кирога!" — эти звуки железо в дрожь бросали.
И мне расстаться с жизнью на этом взгорье диком?
Как может сгинуть ветер? Как могут сгинуть сабли?

Но у Барранка Яко не знали милосердья,
когда ножи вгоняли февральским ясным полднем.
Подкрался риоханец на всех одною смертью
и роковым ударом о Росасе напомнил.

И рослый, мертвый, вечный, уже потусторонний,
покинул мир Факундо, чтобы гореть в геенне,
где рваные солдаты и призрачные кони
сомкнулись верным строем при виде грозной тени.

Слепящие буквы бомбят темноту,
как диковинные метеоры.
Гигантский неведомый город
торжествует над полем.
Уверясь в жизни и смерти,
присматриваюсь к честолюбцам
и пробую их понять.

Их день — это алчность брошенного аркана.
Их ночь — это дрема бешеной стали,
готовой тотчас ударить.
Они толкуют о братстве.
Мое братство в том, что мы голоса
одной на всех нищеты.
Они толкуют о родине.

Моя родина — это сердцебиенье гитары,
портреты, старая сабля
и простая молитва вечернего ивняка.
Годы меня коротают.
Тихий как тень, прохожу сквозь давку
неутолимой спеси.
Их единицы, стяжавших завтрашний день.
А мне имя — некий и всякий.

Их строки — ходатайство о восхищенье прочих.
А я молю, чтоб строка не была в разладе со мной.
Молю не о вечных красотах —
о верности духу, и только.
О строке, подтвержденной дорогами и сиротством.
Сытый досужими клятвами, иду по обочине жизни,
неспешно, как путник издалека,
не надеющийся дойти.

Вечер душе, как уставшему — путь под уклон.
Ночь осенила крылом твои плоские крыши.
Ты — наш прежний Буэнос-Айрес, который все дальше с годами.
Твои камни пушатся нежностью, как травой.
Близкий и праздничный, словно звезда в заливе,
потайными дверцами улиц ты уводишь в былое.
Светоч, несущий утро, над тусклой гладью залива,
зори благословляют тебя перед тем,
как зажечь мои окна.
Город звучный как строка.
Улицы уютные как дворик.

На углу Чакабуко и Святого Хуана
мне открылись дома,
мне открылись дома всех расцветок
удачи нежданной.
Были стягов алей и восхода бездонней,
что пускает кварталы голубями с ладони.
То зарей отливали, то утром
над распятьем восьми переулков,
понурым и смутным.
Я подумал о женщинах, тлеющих немо
за стеной в ожидании неба,
о руках незакатных, о тягостной радости — снова
потонуть в этом взгляде,
как в темной беседке садовой.
Я калитку толкну: будет дворик мощеный
и окно, за которым ждешь меня нареченной,
и затихнем — два пламени, стиснутых мглою, —
и в сегодняшнем счастье утешит былое.

И опять — незабытые губы, единственные Я те же!
Я был упорен в погоне за радостью и бедой.
Пересек океан.
Видел много дорог, знал одну женщину, двух или трех мужчин.
Любил одну девушку — гордую, светловолосую,
испанского ровного нрава.
Видел бескрайний пригород с ненасытным
бессмертьем закатов.
Перепробовал множество слов.
И верю, что это — все и навряд ли увидится
или случится что-то другое.
Верю, что все мои дни и ночи не беднее и не богаче Господних
и каждого из живущих.