Игорь Губерман - Седьмой дневник

Вдыхаю покоя озон,
с усилием видя и слыша;
старение – славный сезон,
пока не поехала крыша.

В предчувствии и близости кончины,
хотя и знает каждый, что не вечен,
по-разному ведут себя мужчины,
блажен, кто наплевательски беспечен.

Под рокот высокого гимна,
под устного пафоса муть
томит нас охота интимно
соседа за зад ущипнуть.

Гости все ушли за парой пара;
убраны продукты, чтоб не скисли;
как овец кудлатая отара,
пьяные во мне гуляют мысли.

Раньше я не думал, если честно,
что такая это благодать,
что настолько будет интересно
гомон жизни вчуже наблюдать.

Нам вовсе не вредит образование,
однако и не делает умней,
поскольку наших мыслей основание —
не знания, а что-то подревней.

По жизни есть пути прямые,
весьма удобные и ровные,
по ним идут пускай хромые,
увечные и малокровные.

Во многое бывал я вовлечён,
я знал героев разных не заочно,
и стал хотя не более учён,
а менее восторжен стал я точно.

Напрасный труд, пустые хлопоты,
ненужных сведений объём —
вот наши жизненные опыты,
что детям мы передаём.

Такие случаются светлые дни,
такое души колебание,
что кажется – посланы Богом они,
чтоб легче текло прозябание.

Туда мы даже не глядим,
и место это тихо виснет,
меж тем как то, на чём сидим,
порой мудрей, чем то, что мыслит.

Роман какой-нибудь покруче
прочёл бы жадно я теперь,
и чтобы в мир, изрядно сучий,
на пару дней захлопнуть дверь.

Моё по жизни достижение —
не столько чёрный оптимизм,
как лень, беспечность, небрежение
и совершенный похуизм.

Где былое дерзновение?
Испарилось – не найдёшь.
А дерзать поползновение
колет в жопу молодёжь.

Реальность нам понятна и любима,
но, тёмное в душе храня предчувствие,
незыблемо и непоколебимо
мы чтим потустороннее присутствие.

Свободным людям не понять
рабов сознание упрямое,
но хоть куда помысли вспять —
немедля видишь то же самое.

Когда клубится хаос мрачный,
змеится общая вражда,
то некто серый и невзрачный
наверх восходит без труда.

В нас чувства ещё длятся по инерции
от юности давнишней воспалённой,
и вкрадчиво сейчас ласкают сердце
романсы о любви неразделённой.

Кропая свой стишок очередной,
мыслишку я обдумывал такую:
когда-нибудь наступит выходной,
и я тогда смертельно затоскую.

Время сушит мыслящие стебли
на короткой жизненной дороге,
меньше я треплюсь теперь о ебле,
чаще начал думать я о Боге.

Мой потолок уразумения
всего, что мудро, сложно, смутно —
хотя и низок, тем не менее
мне жить под ним весьма уютно.

Сметлив, активен, расторопен,
повсюду нагло современный —
еврей не нравится Европе,
а у старухи вкус отменный.

В какой-нибудь пустяшный день дурной
при страсти нашей к воинским потехам
попытка уничтожить шар земной
однажды увенчается успехом.

Чувствуя оттенки и нюансы,
Богу с несомненностью угоден,
Дон Кихот умнее Санчо Пансы,
но в реальном быте непригоден.

Пока текут колонки строк,
мои черты в себе храня,
отодвигается и срок
захоронения меня.

Находя себе блажное удовольствие
и высокие изведав ощущения,
все герои, возмущавшие спокойствие,
попадали под копыта возмущения.

Когда я ночью слышу шорохи,
я не тону в предположениях:
то в отсыревшем нашем порохе
скребутся мысли о сражениях.

Живу я дома, в кабинете,
а стоит выйти на крыльцо —
и местечковый душный ветер
мне дует в потное лицо.

Как ни обливали грязной сплетней,
как бы нас хулой ни поносили,
нет любви горчей и безответней,
чем любовь еврейская к России.

Мольба пролетела над крышами
и в небо ушла аккуратно…
Молитвы бывают услышаны,
но Бог их толкует превратно.

Люди опускаются на дно
вечного бездонного колодца,
знать о них уже нам не дано,
жалко только тех, кто остаётся.

Следя героев путь победный,
кляня судьбу свою никчемную,
не забывай, завистник бедный,
про участь ихнюю плачевную.

Извечно были мы заметной нацией
по части разумения и слуха,
заслуживая славу спекуляцией
то в области материи, то духа.

В мире много проблем поважней,
чем моё благоденствие утлое,
только мне оно много нужней,
чем прогресса течение мутное.

Увы, ничьё существование
уже никак нам не вернуть,
и нам целебно упование
на встречу позже где-нибудь.

Я сам рубил узлы в моей судьбе,
то мягко управлял собой, то строже,
всем худшим я обязан сам себе,
но лучшим я себе обязан тоже.

Бывало, я терялся иногда
на стыках неожиданных событий,
но предки меня дёргали тогда
за генеалогические нити.

С людьми я столько хлеба-соли
откушал тесно и сердечно,
что на душе моей мозоли
остались прочно и навечно.

Живу, как будто я на острове,
и всё любимое – со мной,
и чувствую блаженство острое
от лёгкой скуки островной.

Хозяйничают годы только в теле,
всему иному время не помеха:
и слёзы у души не оскудели,
и разума достаточно для смеха.

Кто знаменит, но не угас,
а жив и полон фанаберии,
его не менее, чем нас,
едят микробы и бактерии.

Живя в огромной клетке из долгов,
обязанностей, совести и чести,
мы плохо слышим грохот сапогов,
до срока марширующих на месте.

Дебаты, диспуты, баталии —
текут бесплодно и похоже,
а жёны стали шире в талии,
а девки стали брать дороже.