Игорь Северянин - Том 4. Классические розы

Иудушки из каждой лезут щели.
Страну одолевают. Одолели.
И нет надежд. И где удел иной?

Неумолимо солнце, как дракон.
Животворящие лучи смертельны.
Что ж, что поля ржаны и коростельны? —
Снег выпадет. Вот солнечный закон.

Поэт постиг его, и знает он,
Что наши дни до ужаса предельны,
Что нежностью мучительною хмельны
Земная радость краткая и стон.

Как дряхлый триолет им омоложен!
Как мягко вынут из глубоких ножен
Узором яда затканный клинок!

И не трагично ль утомленным векам
Смежиться перед хамствующим веком,
Что мелким бесом вертится у ног?…

Они умеют с бурею бороться,
Влюбленные в морской ультрамарин,
Будь то изнеженный гардемарин
Иль, с сиплым басом, грубый, пьяный боцман.

Им глубь морей — не то же ль, что колодца
Глубь для крестьян? Пусть койки без перин, —
Их в каждом порте ждет восторг «смотрин»,
Им без хлопот туземка отдается…

Они плывут от гавани и — до,
Где офицеры подзовут ландо,
И на кривых ногах пойдут матросы

Искать в тавернах женщин и вина —
В немудрых радостях земного дна
Об океанском дне залить вопросы…

Он тем хорош, что он совсем не то,
Что думает о нем толпа пустая,
Стихов принципиально не читая,
Раз нет в них ананасов и авто,

Фокстротт, кинематограф и лото —
Вот, вот куда людская мчится стая!
А между тем душа его простая,
Как день весны. Но это знает кто?

Благословляя мир, проклятье войнам
Он шлет в стихе, признания достойном,
Слегка скорбя, подчас слегка шутя

Над вечно первенствующей планетой…
Он — в каждой песне, им от сердца спетой, —
Иронизирующее дитя.

«В пример развенчан Божьим Рим судом
Вам, мира многогранные владыки.
Земля и Небо, отвращая лики,
Проходят, новый обреча Содом».

Так возвещала Павлова о том,
Что наболело в сердце горемыки,
И те, кто духом горни и велики,
Почли ее стихов ключистый том.

И вся она, с несбывшеюся славой —
Неаполь, город, вымощенный лавой —
Застывшими отбросами горы.

Вселенен лик ее Маркиза Позы,
Вошедшего в девические грезы,
Ей стих сберегшего до сей поры…

Когда в поэты тщится Пастернак,
Разумничает Недоразуменье.
Мое о нем ему нелестно мненье:
Не отношусь к нему совсем никак.

Им восторгаются — плачевный знак.
Но я не прихожу в недоуменье:
Чем бестолковее стихотворенье,
Тем глубже смысл находит в нем простак.

Безглавых тщательноголовый пастырь
Усердно подновляет гниль и застарь
И бестолочь выделывает. Глядь,

Состряпанное потною бездарью
Пронзает в мозг Ивана или Марью,
За гения принявших заурядь.

Его я встретил раза два в гостиной
У Сологуба в грешный год войны,
Когда мы были пьяны и гнойны
Своей опустошенностью гордынной…

Американцем он казался: длинный,
Проборчатый — как янки быть должны —
В сопровождении своей жены —
Красавицы воистину картинной.

О чем он пел? Кому он отдал рань
Своей души? Простецкая герань
К цветам принадлежит, что ни скажите…

Над пошлостью житейскою труня,
Незлобивость и скромность сохраня,
Посильно он рассказывал о быте…

Как плесень на поверхности прудков,
Возник — он мог возникнуть лишь в России —
Триликий бард, в своей нелепой силе
Не знающий соперников, Прутков.

Быть может, порождение глотков
Струй виноградных, — предков не спросили, —
Гимнастика ль умов, но — кто спесивей
Витиеватого из простаков?

Он, не родясь, и умереть не может.
Бессмертное небытие тревожит:
Что, если он стране необходим?

Что, если в нежити его живучей
Она, как в зеркале, находит случай
Узреть себя со всем житьем своим?…

Есть имена как солнце! Имена —
Как музыка! Как яблоня в расцвете!
Я говорю о Пушкине: поэте,
Действительном в любые времена!

Но понимает ли моя страна —
Все эти старцы, юноши и дети, —
Как затруднительно сказать в сонете
О том, кем вся душа моя полна?

Его хвалить! — пугаюсь повторений…
Могу ли запах передать сирени?
Могу ль рукою облачко поймать?

Убив его, кому все наши вздохи,
Дантес убил мысль русскую эпохи,
И это следовало бы понять…

Свершает он, подвластный Сатане,
Строй черных месс запретным обаяньям.
Он одиночным вверился скитаньям,
Его сопровождает черный снег.

Мысль видит избавленье в смертном сне
Своим мучительным воспоминаньям,
И всей земле с ее непониманьем
Начертан им девиз надменный: «Вне».

В час чуда город мертвых аметисты
Прольет из глаз. Раскаяньем пречисты,
Для вечной сказки все сыны земли

Во имя счастья оросят слезою
Свои глаза. Но Каина стезею
Идущий не поверит им вдали…

За синим кружевным массивом гор,
Где омывает ноги Ганг у йога,
Где вавилонская чужда тревога
Блаженной умудренности озер,

Где благостен животворящий взор
Факиров, аскетически и строго
Ведущих жизнь — отчизна полубога
Под именем Рабиндранат Тагор.

Он — Простота, а в ней — душа вселенной.
Знай, европейских предрассудков пленный:
Твой ложен путь, проложенный в тщете.

Услады ложны. Ложны мысли. Ложны
Дела твои. Внемли, что полубожный
Твердит поэт, чье сердце — в простоте.

На Самуэле Клеменсе был грим,
Как на шуте, комического дара
Дремала в нем волнующая чара,
Но до поры он миром не был зрим.

Путь к славе расстилался перед ним,
Уже звучать готовилась фанфара:
«Ты смеха царь, так вот тебе тиара, —
Бери победоносный псевдоним!»

Я не решился бы держать пари,
Что вы не знали Финна Гекльберри,
Что не пленял вас в юности Том Сойер,

Что чуть не выливалась кровь из вен,
Кто б ни были вы — индус, швед иль боэр, —
Когда вас обвораживал Марк Твен!