Дмитрий Быков - Последнее время

О межгород, пытка пыток!
Всяк звонок — себе в убыток:
Сквозь шершавые шумы
Слышу голос твой холодный
Средь промозглой, беспогодной,
Дряблой питерской зимы.

Но о чем я в будке грязной
Говорил с тобой? О разной,
Пестрой, книжной ерунде:
Что припомнил из анналов,
Что из питерских журналов
Было читано и где.

В письмах лагерников старых,
Что слагали там, на нарах,
То поэму, то сонет,—
Не отмечен, даже скрыто,
Ужас каторжного быта:
Никаких реалий нет.

Конспирация? Едва ли.
Верно, так они сбегали
В те роскошные сады,
Где среди прозрачных статуй
Невозможен соглядатай
И бесправны все суды.

Так и я, в моем безгласном
Унижении всечасном —
Что ни шаг, то невпопад,—
Гордость выказать пытаясь,
Говорил с тобой, хватаясь
За соломинки цитат.

Славься, дядя! Ведь недаром
Завещал ты всем Икарам,
Обескрыленным тоской,
Вид единственный побега
Из щелястого ковчега
Жалкой участи людской!

Грустно, Нина! Путь мой скучен
Сетку ладожских излучин
Закрывает пленка льда.
Ты мне еле отвечала.
Сей элегии начало
Я читал тебе тогда.

Так не будем же, о Муза,
Портить нашего союза,
Вспоминая этот лед,
Эти жалобы и пени.
Как скучны статьи Катени-
На! Кто должен — тот поймет.

Этот проспект, как любая быль,
Теперь вызывает боль.
Здесь жил когда-то Миша Король,
Уехавший в Израиль.

Мой милый! В эпоху вселенских драк
В отечественной тюрьме
Осталось мало высоких благ,
Не выпачканных в дерьме.

На крыше гостиницы, чей фасад
Развернут к мерзлой Неве,
Из букв, составляющих «Ленинград»,
Горят последние две.

И новый татарин вострит топор
В преддверье новых Каял,
И даже смешно, что Гостиный Двор
Стоит себе как стоял.

В Москве пурга, в Петербурге тьма,
В Прибалтике произвол
И если я не схожу с ума,
То, значит, уже сошел.

Я жил нелепо, суетно, зло.
Я вечно был не у дел.
Если мне когда и везло,
То меньше, чем я хотел.

Если мне, на беду мою,
Выпадет умереть —
Я обнаружу даже в раю
Место, где погореть.

Частные выходы — блеф, запой —
Я не беру в расчет.
Жизнь моя медленною, слепой,
Черной речкой течет.

Твердая почва надежных правд
Не по мою стопу.
Я, как некий аэронавт,
Выброшен в пустоту.

Покуда не исказил покой
Черт моего лица,—
Боюсь, уже ни с одной рекой
Не слиться мне до конца.

Какое на небе ни горит
Солнце или салют,—
Меня, похоже, не растворит
Ни один абсолют.

Можно снять с меня первый слой,
Можно содрать шестой.
Под первым слоем я буду злой,
А под шестым — пустой.

Я бы, пожалуй, и сам не прочь
Слиться, сыграть слугу,
Я бы и рад без тебя не мочь,
Но, кажется, не могу.

Теперь, когда, скорее всего,
Господь уже не пошлет
Рыжеволосое существо,
Заглядывающее в рот

Мне, читающему стихи,
Которые напишу,
И отпускающее грехи,
Прежде чем согрешу,

Хотя я буду верен как пес,
Лопни мои глаза;
Курносое столь, сколь я горбонос,
И гибкое, как лоза;

Когда уже ясно, что век живи,
В любую дудку свисти —
Запас невостребованной любви
Будет во мне расти,

Сначала нежить, а после жечь,
Пока не выбродит весь
В перекись нежности — нежить, желчь,
Похоть, кислую спесь;

Теперь, когда я не жду щедрот,
И будь я стократ речист —
Если мне кто и заглянет в рот,
То разве только дантист;

Когда затея исправить свет,
Начавши с одной шестой,
И даже идея оставить след
Кажется мне пустой,

Когда я со сцены, ценя уют,
Переместился в зал,
А все, чего мне здесь не дают,—
Я бы и сам не взял,

Когда прибита былая прыть,
Как пыль плетями дождя,—
Вопрос заключается в том, чтоб жить,
Из этого исходя.

Из колодцев ушла вода,
И помутнел кристалл,
И счастье кончилось, когда
Я ждать его перестал.

Я сделал несколько добрых дел,
Не стоивших мне труда,
И преждевременно догорел,
Как и моя звезда.

Теперь меня легко укротить,
Вычислить, втиснуть в ряд,
И если мне дадут докоптить
Небо — я буду рад.

Мне остается, забыв мольбы,
Гнев, отчаянье, страсть,
В Черное море общей судьбы
Черною речкой впасть.

Мы оставаться обречены
Здесь, у этой черты,
Без доказательств чужой вины
И собственной правоты.

Наш век за нами недоглядел,
Вертя свое колесо.
Мы принимаем любой удел.
Мы заслужили все.

Любезный друг! Если кто поэт,
То вот ему весь расклад:
Он пишет времени на просвет,
Отечеству на прогляд.

И если вовремя он почит,
То будет ему почет,
А рукопись, данную на почит,
Отечество просечет.

Но если укажет наоборот
Расположенье звезд,
То все, что он пишет ночь напролет,
Он пишет коту под хвост.

Что было после? Был калейдоскоп,
Иллюзион, растянутый на годы,
Когда по сотне троп, прости за троп,
Он убегал от собственной свободы —
Так, чтоб ее не слишком ущемить.
А впрочем, поплывешь в любые сети,
Чтоб только в одиночку не дымить,
С похмелья просыпаясь на рассвете.

Здесь следует печальный ряд химер,
Томительных и беглых зарисовок.
Пунктир. Любил он женщин, например,
Из околотусовочных тусовок,
Всегда готовых их сопровождать,
Хотя и выдыхавшихся на старте;
Умевших монотонно рассуждать
О Борхесе, о Бергмане, о Сартре,
Вокзал писавших через ща и ю,
Податливых, пьяневших с полбокала
Шампанского или глотка Камю.
Одна из них всю ночь под ним икала.
Другая не сходила со стези
Порока, но играла в недотроги
И сочиняла мрачные стихи
Об искусе, об истине, о Боге,
Пускала непременную слезу
В касавшейся высокого беседе
И так визжала в койке, что внизу
Предполагали худшее соседи.
Любил он бритых наголо хиппоз,
В недавнем прошлом — образцовых дочек,
Которые из всех возможных поз
Предпочитают позу одиночек,
Отвергнувших семейственный уют,
Поднявшихся над быдлом и над бытом…
По счастью, иногда они дают,
Тому, кто кормит, а не только бритым.
Они покорно, вяло шли в кровать,
Нестираные стаскивая платья,
Не брезгуя порою воровать —
Без комплексов, затем что люди братья;
Любил провинциалок. О распад!
Как страшно подвергаться их атаке,
Когда они, однажды переспав,