Виктор Куллэ - Развивая Данте. Стихи

Всё меньше времени. Всё суше,
опознаваемее мелос.
Зрачок подслеповато сужен
и не надеется на милость.

Слепого маятника поступь
на деле ничего не значит.
Ещё, мне кажется, не поздно
черновики переиначить —

так, с биографией бодаясь,
пел переделкинский патриций.
Зашкаливает благодарность,
и нужно просто примириться,

что жизнь и осень на исходе —
здесь невозможно обознаться.
Так странно подмечать в природе
черты живого обезьянства.

Пернатый выводок гогочет,
сбираясь к югу клином резвым,
но в воздухе уже не горечь,
скорей — спасительная трезвость.

Деревьев зябких батальоны
стоят перед последним боем.
Покорно облетают кроны —
надеюсь, им не очень больно.

А корни в мёрзлом подземелье
стремятся спрятаться поглубже,
и мёртвых листьев позументы
пятнают ледяные лужи.

Нужны смиренье и отвага,
чтобы понять без содроганья,
что в поздней осени есть благо
спасительного умиранья.

хоть пинь-пинь-пинь, хоть бошку в корень вымой —
всё нет ответа на вопрос «зачем»
чем больше слов — тем Слово уязвимей
перед косноязычием

их столько сказано по дури для продажи
что руки опустить немудрено
и слово падая кругов не порождает
но камнем ухает на дно

Художник мыслящим придатком к глазу
руководит послушливой рукой.
А я в миру подслушанную фразу,
как леденец, катаю за щекой.

Простая человеческая слабость:
звук эхом умножать в пещере рта,
пока не стает наносная сладость
и не проступит пустота.

осипшему соловью
не предлагают: спой
Господи я устаю
казаться собой

и всё-таки устою
питаясь звуком сырым
в незримом строю
такой вот экстрим

Вокруг копошится, дышит, кишит медлительный улей.
Почти готовый примкнуть к его разумной возне,
ты открываешь глаза и понимаешь, что умер
долю секунды назад. Во сне.

Считай, тебе повезло. Но попридержи браваду.
Здесь везунок и лузер равны, словно тьма и свет.
Пункт перевалочный, но отсюда не убывают.
Зал ожиданья, где времени больше нет,

как нет насущности в вере — скорее, место доверию,
отсутствию страха и ревности, зависти и стыда.
Стоит лишь пожелать — и за ближайшей дверью
встретишь любимых, раньше успевших сюда.

Вещи лишь кажутся — то есть они возникают,
стоит о них подумать — к месту и не навсегда.
Взгляд привыкает тешиться облаками,
рябью ландшафта, изменчивого как вода.

При всём изобилии звуков слух отдыхает на вашей
самой насущной мелодии, неуловимой как сон.
Отсутствуют только запахи — но это уже не важно:
тому, кто действительно любит, ни к чему феромон.

Касательно слов — они куда достоверней,
неотменимее сказанных на земле.
Всегда полусумрак — не утренний и не вечерний.
Климат, где забываешь о холоде или жаре.

Смущает догадка, что это всего лишь отстойник,
где ждёшь то ли высшего смысла, то ли назад пинка
и медленно устаёшь от изобилия стольких
самодостаточных душ. Но дальше не видно пока.

То порядок, то снова сердце
трепыхается рыбой склизкой.
Что ли книжкой какой согреться? —
всё надёжней, чем одалиской.

Чтоб изустный сюжет лукаво
раздразнил заповедной бездной.
Нынче всё кроят по лекалу —
оттого и смелеет бездарь.

То-то радость для подмастерьев:
вечно сбрасывать с парохода!
Ни чернил, ни гусиных перьев
больше нет. Интернет. Свобода.

Как бы критики ни шустрили,
всё одно — силикон подделки.
Я учусь писать по старинке,
чтоб прозрачно и чуть по-детски,

чтоб пронзительно — словно парус
в невозможном стишке стародавнем.
То, что мы именуем пафос ,
было древним грекам страданьем.

Хорошо на душе, продуто.
Парус на горизонте тает.
Сон приходит только под утро
и чудовищ не порождает.

Это такой ликбез
тем, кто покамест спит.
Вот он — сумрачный лес.
В нём отсутствует гид.

Следуй своим следам,
превозмогая дрожь.
То, с чем столкнёшься там —
опытом не назовёшь.

Душ без пристанища
на оболочку взор,
перерастающий
в световой коридор.

Коль довелось извне
видеть земную гнусь,
похотью к новизне
больше не соблазнюсь.

Ни заползая в чат,
ни воздвигая храм,
я интересничать
права себе не дам.

Если обрёл покой,
стоит ли о цене?
Это не я — другой
губы шевелит мне.

Кажется, снова светает.
Утро не впрок недобитку.
Веришь ли, сил не хватает
кофе поставить на плитку.

Тело — почти что чужое —
стынет поруганным храмом.
Приступ душевной изжоги
славно лечить Мандельштамом.

Впрочем, уместней Державин —
общий спасительный предок.
Снова всё подорожает,
значит, скупай напоследок —

не в подтвержденье привычки,
но повинуясь обряду —
соль, папиросы и спички.
Всё пригодится в блокаду.

В Интернете, где свежие вирши
на экране рябят серебристом,
я узнал, что положено выжить
только клоунам и сценаристам.

Но искусство бежит провокаций
и кривляний под аплодисменты.
Человек ко всему привыкает —
даже к мысли о собственной смерти.

И как следствие данной привычки,
новизной карнавальной натешась,
возвращается к звукам первичным,
где тихонечко брезжит надежда.

Иным ты мать, иным — жена.
Иным ты попросту нужна
как дойная корова.
Как девка для алькова.

И пусть подведена черта,
не пачкать дёгтем ворота —
велик ответ поэта.
Так любят без ответа.

Умом Россию не понять…
Но потрудитесь не пинать —
тот, кто её пинает,
пусть на себя пеняет.

Знаешь, это уже не жизнь,
а злокачественный цейтнот:
отсекать терабайты лжи
от десятка насущных нот.

Каждодневно ты, идиот,
преуспевший в точеньи ляс,
выбираешь: на что уйдёт
твой невечный уже запас.