Дмитрий Воденников - Обещание

О, матушка-императрица!
нет никакой возможности остаться.
Как мухи мрут, как вошки мрут арийцы.
Чем русские тебе не пара, цаца?
Но Васеньке нет силы наклониться.
Ну не с империей же, Васенька, стесняться.
О, бедный желтый мой императрикс.
Судьба, как лекарь, смотрит нерадиво,
а ты, напичкана полком, как черносливом,
сама ж белеса, будто сардоникс.
Но никому из них ее не хватит славы,
чтобы накрыть, как пирогом, собой.
Она огромна так, что ничего не видно.
И как не стыдно, муттер, быть двуглавой,
когда ему довольно и одной?
А рок весной, как карамелька, слаще:
ее сосешь, а он тебя не любит.
Но дни бывают, чем слюда, прозрачней
и где прозрачней, тем быстрее губят.
Ведь сколько их лежит – под нами – мертвецов,
как палочки, с скрещенными руками,
наверное, они подобны ледникам.
Но кто ее потопчет башмаками?
И можно ли вообще стране топтать лицо,
когда ты не был меж ее ногами.
О, бедный желтый мой императрикс.
О, матушка-императрица,
нет никакой возможности вернуться
теперь сама, соленая, борись,
Но Васенька так хочет обернуться,
как будто можно прахом насладиться.
Прах убивает нас, как василиск.

Как страшно, Поля Х., любовниками быть.
Они, убитые, оттуда ручки тянут:
им невозможно больше рядом спать
(мы что? солдатики, чтоб без имен лежать?).
А я, как гражданин, и спать сюда не лягу.
Любовники, они всегда конкретны и тихи.
Они, конечно, благодарны были,
когда их, легких и пустых, отрыли.
Попробуй их теперь обратно запихни.
Она в земле уже, но вы ее ебли
(когда-нибудь и этак я исчезну),
но, если вас фалангой поскоблить,
вы сами крошечны, кромешны и безвредны
(не лучше ль, впрочем, их совсем убить?).
Так жалко он ей шею целовал,
как будто только для себя растил,
а стал, как холодец, и сунул под кровать.
Но кто еще тебя укусит, как вампир,
кого ты папой сможешь называть?
Между опущенными – ну какая страсть!
Ах, Поля Х., а ты хотела скрасть
меня, как куклу, и другим белком набить.
Как на убийство мы идем в кровать,
и можно ль после рядом с трупом спать?
Не я, а он хотел тебя любить.

Они лежат здесь: Вова, Галя, Соня, Дима
(я их всегда имею по порядку) —
так шатки жизни их, так розовеют спинки —
но это лучше, чем зашить в подкладку.
Они, забытые, всегда немного жалки.

Не бойся, и они меня не пожалеют
(а мог ли Павел сам себя бояться,
и нужно ли своих любовников бежать).
Со мной, как со страной, ни пить нельзя, ни спать,
но может ли страна царапать и кусаться,
когда ее приходят убивать?
Приписка:
но ты за брючину взяла, а он – за шею,
и спрятали за шкаф и под кровать.

Их слишком много бродит в голове,
но это не они, точнее не вполне.
Когда-нибудь они меня задушат
(они всегда, ужасные, с душком),
их теплые, их маленькие души
в такие ночи – бух, бабах, как гром.

Они, как мелкие, всегда вдвоем, втроем,
иначе как под кожу заберутся
(а вдруг мы, как в шкатулке, им противны,
и, сверху наблюдая наши спинки,
они уж лучше друг над дружкой надсмеются,
такой устроят, знаешь ли, содом).

Но если, Поля, все они меня оставят,
какой я буду легкий и прозрачный,
и можно всех во мне растлить или убить.
Так как же быть с любовницей иначе,
чем их судьбой себе живот набить?

Вот мой стишок вертится, как волчок,
их, шатких, жутких их цепляя на крючок
(а если он шиповником ветвится
иль будто тесто толстое растет).
Придет любовник, схватит за бочок:
Попробуй сам теперь собою насладиться.
Октябрь – 31 декабря 1995 г.

Я быть собою больше не могу:
отдай мне этот воробьиный рай,
трамвай в Сокольниках, мой детский ад отдай
(а если не отдашь – то украду).
Я сам – где одуванчики присели,
где школьники меня хотят убить —
учитывая эту зелень, зелень,
я столько раз был лучше и честнее,
а столько раз счастливей мог бы быть.
Но вот теперь – за май и шарик голубой,
что крутится, вертится, словно больной,
за эту роскошную, пылкую, свежую пыль,
за то, что я никого не любил,
за то, что баб Тату и маму топчу —
я никому ничего не прощу.
Я все наврал – я только хуже был,
и то, что шариком игрался голубым,
и парк Сокольники, и Яузу мою,
которую боюсь, а не люблю, —
не пощади и мне не отдавай
(весь этот воробьиный, страшный рай).
Но пощади – кого-нибудь из них,
таких доверчивых, желанных, заводных.
Но видишь ли, взамен такой растрате
я мало что могу тебе отдати.
Не дай взамен – жить в сумасшедшем доме,
не напиши тюрьмы мне на ладони.
Я очень славы и любви хочу.
Так пусть не будет славы и любви,
а только одуванчики в крови.
О Господи, когда ж я отцвету,
когда я в свитере взбесившемся увяну —
так неужель и впрямь я лучше стану,
как воробей смирившийся в грозу?
Но если – кто-нибудь – всю эту ложь разрушит,
и жизнь полезет, как она была
(как ночью лезут перья из подушек),
каким же легким и дырявым стану я,
каким раздавленным, огромным, безоружным.
1996

Куда ты, Жень, она же нас глотает,
как леденцы, но ей нельзя наесться.
(Гляди, любовниками станем в животе.)
Так много стало у меня пупков и сердца,
что, как цветочками, я сыплюсь в темноте.
Я так умею воздухом дышать,
как уж никто из них дышать не может.
Ты это прочитай, как водится, прохожий,
у самого себя на шарфе прочитай.
Когда ж меня в моем пальто положат —
вот будет рай, подкладочный мой рай.
Я не хочу, чтоб от меня осталось
каких-то триста грамм весенней пыли.
Так для чего друзья меня хвалили,
а улица Стромынкой называлась?
Из-за того, что сам их пылью мог дышать,
а после на ходу сырые цацки рвать —
ботинкам розовым и тем со мною тесно.
Я бил, я лгал, я сам себя любил
(с детсада жил в крови ужасный синий пыл),
но даже здесь мне больше нету места.
Я не хочу в Сокольниках лежать.
Где пустоцветное мое гуляет детство,
меня, как воробья в слюде, не отыскать.
Но вот когда и впрямь я обветшаю —
искусанный, цветной, – то кто же, кто же
посмеет быть, кем был и смею я?
За этот ад – матерчатый, подкожный —
хоть кто-нибудь из вас – прости, прости меня.