Вадим Баян - Обвалы сердца

Оставайтесь, забытые старые стены
  Зацелованных мною гетер!
На душе поднимаются мутные пены
  И отныне ваш принц — Агасфер!

Среди целого моря кровавых тюльпанов
  Я лелеял капризный цветок,
Оттого, что он — бледный и хрупкий, и пьяный
  Оттого, что он так одинок.

Но цветок заласкали миазмы измены —
  И души развернулся палаш.
Хохочите же, старые, черные стены
  Хохочите! я больше не ваш!

…И цепи гор к ногам легли,
И ласково мурлычет море.
И над пожарами земли
Пылают новые мне зори.

Свершилось!.. Дух мой отдаю
Тебе я в руки, Светлый Боже!
И душу гордую свою
Склоню к алмазному подножью.

Из крови непорочных роз
И зацветающих соцветий
Я жертву первую принес
За радость первую на свете.

Скрипенье пил и лязг меча…
Землетрясение от пушек…
И даже демон сгоряча
Казнит на плахе палача
  И воздух от событий душен.

Морями ядовитых змей
Ползут удушливые дымы
И землю бедную людей
Владыка горних эмпирей
  Засыпал гневами своими…

Верю, промчатся кровавые зори,
Грохоты пушек и звоны стальные,
Стихнет рычащее пенное море,
  Грянет хоралами Ave Maria!

Пушкам на смену взгрохочут поэты,
Встанут над миром пророки святые,
В трубы великие будет пропето
  Наше вселенское Ave Maria!

В радостях новых сердца затанцуют,
В памяти стухнут пожары былые,
Ангелы свесят с небес «аллилуйя»,
  В сердце откликнется «Ave Maria»!

Выскоблен мозг из гнилой скорлупы
И продавлен сквозь пальцы уличных стоков.
Мир, как всегда, был жесток,
Назвав этот вымысел глупым.

Брошенный вами пятак был смешной заплатой
На моих глазах, разорванных ужасом,
Ломаясь отблеском в талых лужах,
Ваш Пьеро танцевал за плату.

Но душа, одурев от духов кокоток,
Поскользнувшись, упала в снег расколотый,
И под топотом ног, как ударами молота,
Холод выковал шрамы хохота.

Сгорбившись скорбно под яркой вывеской,
Обещавшей солнце средь ночи,
Я понял: сегодня ослепший зодчий
Может и меня из терпения вывести.

Я встал, шатаясь, зубами лязгая
От наглой простуды, родившей город,
И сквозь обросшее веригами горло
Выдавил покрытую цвелью сказку:

  «Стебли-корабли выростают за морем!
  Ждала царевна своего любимого,
  Глядя на кольцо с пятном рубина,
  Песня сливалась с вещим маревом.

  Белые чайки вдали мерещатся,
  Белые крылья, несущие ветер,
  Царевна прялку седую вертит,
  А волны ищут крабов в щелях.

  Камни расчесывают вяло пену,
  Туманами стынут над морем напевы.
  Год за годом ждет седая царевна,
  Когда из-за моря вернется пленник…»

И вы, решив, что болью выцветшей
Я закрыл гниющую рану, Сказали:
«Солнце и вправду встанет!
Ну, будьте же милым рыцарем!».

И решив, что нашли слепого котенка,
Ищущего в слякоти теплое вымя,
Вы хотели нежность на что-нибудь новое выменять,
Чтоб стереть свой облик поденный.

Ваши руки теплы и ласковы,
А уста — орхидея в нелепой витрине,
Ну, так знайте — смех мой стынет,
Этим проклятьем давно я скован…

Тает снег, ногами размятый,
Кто поверит в глупый вымысел?
Завтра грубый метлою выметет
Труп Пьеро, набитый ватой.

Ваш пятак был смешною платой…
Но не бойтесь — из грязных клочьев
Ваш любимый ослепший зодчий
Выкроит ярче заплаты.

У вас елка, а у меня сердце выскребли
И посыпали затхлым мелом.
У вас елка, а я для вас только выскочка
В выкрике бессмысленно-смелом.

Вы зажгли огни, вы веселы
Простоквашу посыпав улыбками,
А я на вашей елке повесился,
Как вы вешаете золотую рыбку.

И высунув язык, распухший до боли,
И глаза, совсем рачьи,
Я мечтаю о вате, что ли,
В ней утопить свое сердце собачье.

У вас елка, но я плюю на вас,
Потому что я повесился,
На вас падают гнойные слюни,
И в них вам как-то тесно.

У вас елка, я это знаю,
Потому мое сердце и выскребли…
О, этот снег из ваты не тает
Даже в яркой искре моего Я.

В оркестре причитывает гобой меланхолично
О звездах угасших шесть лет,
А сумерки съежились в клумбах, как птичка
В тесной и замкнутой клетке.
В оркестре кому-то грустно и скучно:
Оттого, что вовсе и не было звезд,
И старая баллада наизусть смычком изучена…
О, плачь и скули конский хвост!
Виолончели гудят, возмущаясь и хныча,
И топорщится скверно-сшитый фрак дирижера;
Меланхолично гобой о звездах причитывает:
Кому-то грустно и скучно от вечного вздора.
Музыка, музыка! А в газете вечерней красуется
Что японский микадо смертельно болен…
Бедный микадо! Кто споет тебе аллилуйю?
Наши сердца изжеваны сквозняками и молью.
Музыка, музыка! А на окраинах сифилис
Изгрыз, как ржавчина, плечики девочек,
И в глазенках их ночи и теми рассыпались
В тревоге, в предчувствии, в немочи.
Музыка! Музыка тянется вздохом усталости
К небу, откуда выпал вечер — подстреленный голубь;
Сердце изжевано, сердце неделя измяла,
И на ресницах паутины и пологи.

Мудрецы-книгочеи, шарлатаны-астрологи,
Скажите, почему же вечер плачет о смерти,
О смерти моей и микадо, о золоте
Моей юности, обуглившейся, как вертел,
В чаду недель, и годов, и десятилетий…
Мы бьемся. Мы путаемся в плену петель,
О, не нам перед тайной быть в ответе.

Мы сидим на скамеечке с моим другом,
Он уверяет, что мы — скаковые лошади,
Что нам дадут доппинга и мы вновь заскачем по кругу,
Но я не верю: скорей, мы — калоши…
На той же скамеечке в детстве, нет, в юности
Мы верили, что дни уготовлены для жатвы
Богатой и неустанной. А теперь хочется плюнуть,
Потому что сердце иссохло и сделалось ватным.
В том же саду, у той же скамеечки
Смеялся оркестр, вызванивал весны:
Когда это было, и было ль, книгочеи?..
А впрочем, нельзь задавать пустые вопросы…
Я сижу на скамеечке с чахоточным другом,
С увядшими розами в уставших сердцах…
И никогда, вероятно, радость не затрубит,
Опрокинув гигантскими крыльями страх.
Он носит печать на плечах ненавистных годин,
Я повторяю убор и слова многих тысяч;
Мы идем и не видим, а во рту гильотин
Наших сердец ничем не превысишь.
Он потерял свое имя, называясь поручик,
В болотах Полесья, в тюрьме и гостиных…
Наш жребий постыл и до одури скучен
Мотив окарины [2] Глиняная свистулька. гнусавый и длинный.
И, умолкнув, жуем упреки и наше бессилье,
А оркестр причитывает о звездах и прочем,
Нам чуждо небо зацветающе-синее,
А трубы озлобленно над грустью хохочут.