Александр Введенский - Том 1. Произведения 1926-1937

Нам кажется уместным привести здесь несколько слов из исследования О. М. Фрейденберг, посвященных категориям загадывания и отгадывания, с которыми, в их глубинном значении, можно видеть аналогию и в построении комментируемого произведения: «Отгадывание и загадывание — важный элемент архаичных действ. Мы знаем, что словесное загадывание приносило жизнь или смерть. Обычно в сказке тот, кто не может ответить на загадку, умирает, а тот, кто отвечает на нее, получает спасение и победу. Загадчик, загадка которого разгадана, погибает… Сфинкс может приносить смерть, пока его не победит в разгадке Эдип. Таким образом, носитель загадки и есть та смерть, от которой спасается разгадчик» (Поэтика сюжета и жанра. Л., 1936. С. 138). Переходя к нашему произведению, можно сказать, что и сыновья, и отец как бы задают друг другу одну и ту же загадку про Потец, с формой которой сближаются высказывания как тех, так и другого, причем знание ответа — отцом постоянно ( Я знаю. Знаю! ), а сыновьями заранее — ставит их в смертельную друг от друга зависимость.

Сыны стояли у стенки… — Мотив стены, один из ключевых в произведении, перекликается с универсальной его символикой разделения, отъединения, в том числе мистического (напр., знаменитейшая Стена плача в Иерусалиме).

— …День конца и дочь весны. — Отметим характерную для Введенского модель бессмыслицы, создаваемую путем подстановки слова, значение которого восстанавливается из контекста, однако сохраняющего фонетическую близость к слову субституируемому (дочь — ночь). Еще более интересно, однако, что слово-заменитель фонетически перекликается и со своим контекстуальным партнером, служащим ключом к восстановлению слова семантически правильного (день — ночь): день — дочь.

— Сыновья, позвенев в колокольчики, загремели в свои языки… — Интересна реализация во второй части фразы омонима уже имплицированных в первой ее части языков (колокольчиков).

— И воскликнул отец — Пролог… — В свете сказанного о содержащейся в тексте оппозиции, с одной стороны, вербальной формы сыновьих вопросов (и призыва к вербальному же ответу), и с другой, ответа отца действием, — особенно интересным представляется слово Пролог, сочетающее этимологическое значение вербальности (греч. προλογος 5; ср. при этом значение соответствующего глагола προλεγω — предсказывать, прорицать) — со значением действия par excellence, как действия драматического (пролог, по Аристотелю, есть законченная часть трагедии, предшествующая выступлению Хора). Возможна дополнительная коннотация этого слова в связи с названием одноименного славяно-русского церковно-учительного сборника с его «стишным» вариантом, в значительной мере состоящего из поучений и учительных рассказов (последнее может быть поставлено в связь с сюжетом нашего произведения, как бы посвященного выяснению слова Потец ). Напомним, что название «Пролог, или Сон во сне» дала позднему своему, наиболее мистичному циклу стихов Ахматова (т. е. Пролог к сожженной пьесе). — Здесь же, строкой ниже, читаем: Усните сыны, / Посмотрите сны.

— …А в прологе главное Бог. — Еще раз напомним определенные самим Введенским три главные темы творчества: время, смерть и Бог. В третьей, последней части произведения упоминаются двери рая и обедня. Любопытно отметить, что в средневековой мистерии функцию Пролога исполняла проповедь или молитва.

— Спрятав в карманы грибы, — Отметим чрезвычайно обширную семантику фольклорно-мифологического мотива грибов, насыщенную, в частности, космическими импликациями. Наделение сыновей грибами (а также сравнение их с зонтами ) представляется поразительным проникновением в реконструированную лишь недавно в работах В. П. Топорова мифологическую образность грибов в связи с основным мифом о Громовержце, наказывающем своих сыновей.

— …сверкая бровями… — Местонимическое указание на Потец, выступающий на лбу умершего (см. ниже); Ср. в третьей части: Бровей не видишь ты отец, / Кровей каких пустых потец.

Несутся лошади как волны… Лихие кони… Исчезнув скачут, — Мотив «коня и всадника», заданный в первой же фразе произведения, является одним из ключевых его мотивов. В свете эсхатологического значения этого мотива (см. примеч. к №№ 5 и 22), эксплицированного в стихах Иноходец / С того света / Дожидается рассвета, весьма любопытно, что в посмертной жизни отец становится всадником: Отец сидел на бронзовом коне…

— Что сообщишь ты мне мгновенье, / Тебя ль пойму я? — В контексте поэтических, равно как и теоретических высказываний Введенского о времени, см. «Серую тетрадь» (№ 34) и другие отклики, указанные в примеч. к. № 23.

— Потец… отец… свинец… венец… и т. п. — Один из наиболее ярких примеров организации Введенским бессмысленных поэтических рядов в плане выражения (ср. примеч. к №№ 13, 14), в данном случае поддержанных рифмой. Ниже происходит остранение и этого приема, когда надетый на няньке чепец напоминает сыновьям их вечный вопрос о том, / Что такое есть Потец. — Чрезвычайно интересно, однако, что семантизация рифмы на — ец в направлении значений, связанных со смертью (в первую очередь, через слово конец, но также и из контекстуального окружения соответствующих рифмующихся слов), исподволь проводилась, как мы уже не раз отмечали, в предшествующих произведениях Введенского, — отсылаем к примерам: №№ 5, 7, 8, 15, 16 и 17 (см. также примеч.).

Куклы, все туша колпак, / Я челнок, челнок, челпак, — Одна из функций этого семантически неправильного предположения, вторая половина которого строится по аналогии о соседними рядами, матрицированными словом Потец, может заключаться в дискредитации самой возможности дефиниции этого слова с его «запредельным» значением.

— Потец это холодный пот, выступающий на лбу умершего… — Некоторое дополнительное остранение этого неологизма, значение которого Введенский обыгрывает с необычайной тонкостью лингвистического чувства, возникает за счет эпитета холодный, противоречащего глубинной этимологической мотивировке слова, связанного с понятиями теплого, горячего (праслав. *poktos, ср. пеку ).

— Отец летает над письменным столом. Но не думайте, он не дух — Ср. наши замечания о «двухступенчатой эсхатологической ситуации» у Введенского (см. примеч. к №№ 14 и 19, с. 132).

— Цветок убежденный блаженства… — Соположения эсхатологических мотивов с мотивом цветка (ср. выше: Последние мысли, казалось, / додумывал этот цветок) уже намечено в Священном полете цветов, — прологе к поэме Кругом возможно бог (№ 19); мотиву полета цветов здесь обращенно соответствует мотив проплывающих над розой княгинь и звезд. Наступление мира как зари в последующих стихах (при сравнении с погасшим пламенем) вводит, в прямой и обратной проекции, эсхатологический же мотив огня (см. с. 192).