Наталья Загвоздина - Дневник. Продолжение

Но больно растёт то и это,
а вместе больнее ещё —
нарост затаившейся Этной
грозит, закрывает плащом,

пока первозданною тварью
под ними стремишься туда,
откуда пришёл... Но товарно
дудит долевая дуда...

Так выбери, где твои веси,
и просто последуй тому,
но духом, и только – во весь и —
чуть больше... Не вровень уму.

Разглядеть поподробнее жизнь
через линзы натруженных глазок,
не заметив наивно межи,
за какую не хаживал классик, —

чей удел? Стань, как дети, пророк
иль слепой песнопевец, что зорче
остальных... По ноге им порог,
за которым закаты и зори —

се начало с концом. На заре
начинай и закончи с заходом.
Принимает Дитя Назарет
поперёк мировому закону.

Ах, как птица-синица слышна
с каждой ветки! Посвистывать в марте
не впервой... Проседает лыжня,
а снежок покрывается марлей...

Что за дивные пёрышки! – там
даже жёлтые – проблески света.
Не полазить ли днесь по кустам
попросить у свистуньи совета,

как так запросто сеять хвалу,
не прося не того, что даётся,
и не помнить, какую хулу
от ворон услыхать достаётся...

Шажок, другой... «Мариино стоянье» —
с слезой Канон,
где проболит, что полно настоялось
под сердцем. Ног

не чуя, доберёшься к дому,
а дома – «дождь»...
И – понову – готовь котомку
под ту же дрожь.

Но в этот вечер, мартовский и синий, —
Египет то ж —
переживёшь всю силу. И бессилье —
«одной пятой»...

Не тают свечи, теплится кадило,
светл полумрак —
чтоб в покаянный Терем не входило
ненастье-враг.

Русский март и поблажки не даст,
и соломки не стелет,
и тепло, как птенца из гнезда,
вытесняет – не с теми,
кто погреться горазд...

Капля точит скалу – даже март не навеки.
Ночь проходит, а днём – он и впрямь не гора,
и живём по старинке, судьбу не коря,
как и надо, наверно...

Я не с тем, кто его поменял на покой
«райских» садиков с порослью южной...
Здесь своё: долгий обморок, с жаждой в покос,
утолённой нехитрою юшкой...

Как отдашь коготок – так и птичке пропасть,
хоть перечишь пословице словом...
Кто не бодрствует, станцию может проспать
пограничную, и – коготь сломан...

Ну а дальше, как водится, – дальше... быстрей —
ничего, что средь нас стало б внове.
И несёшься вперёд, что назад, где без встреч
остаёшься с своею виною.

Где свободно без берега, мягко до дна —
до вины ли! – есть что-то поближе...
Так шажок за шажком, и посмотришь – одна
остаётся решительно лишней.

Подставляя хребет под чужое ярмо,
забываешь дорогу и голос,
и по нотам поёшь под пустую гармонь,
и, как листики, падает волос...

Посмотрит месяц – выживешь ли? Темь
по всей Руси. Приплюснуто живое,
до убыли, до небыли одной...
И птичке не осталось пролететь
в воздухе коридорчика, и текст
небесный вытер дождик заводной...

И так за годом год. Народу плен —
не кара, не погибель – се Любовь
Отеческая горькая дана —
Ковчегу, всякой живности – в домах,
бездомным, сиречь в логове, дупле...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
За мартом спешешествует апрель.

Из жизни, как из марта, не сбежать
по солнцу – прежде вытечешь слезами.
И сроки неизвестны. Рубежа
и то не распознаешь – не слезает
до времени ни кожица, ни шерсть
звериная... Лишь мы своё теряем
без страха потеряться – каждый жест
измерив с очевидностью товара.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Попробовать пройти, как ходит март —
чем Бог послал довольствоваться. Будет
и светло, и ненастно – закрома
и житница, что хлеба не забудут.

Март контр-тенором взял и «повыше» —
представленью конец.
На исходе и он хочет выжить,
но меняет коней
время – кнут и повозка,
и не хочешь, уедет – не успеешь моргнуть...
Он ещё не ушёл – потолкаемся возле,
попридержим-ка кнут.

Маргаритки Венеции нынче цветут, да не мне
с ними свидеться в срок – доживайте до будущих вёсен...
Провожайте других по водам, далеко, где темней
глубины глубина, не нужны представления вёсел

бенефисных гондол... К ним вернёмся поближе к стопам
Героини самой – ах, Венеция! Всяк тебе зритель...
Но пока – вместе с тем, кто, доплывши, на землю ступал
безответную, что маргариткой пестрит, и

синим цветом цветёт, – мы вселяемся: чаек семья
прошлогодняя – выправка, те же замашки...
Здесь покой стережёт обменявшая кожу змея —
этот древний обряд и таинствен, и вечно заманчив...

На погосте кресты, чистый мрамор со строгостью букв —
здесь схоронен Поэт, там – другие, а время проходит...
Так припомнится город, который «баранкой» разбух,
что лечу как во сне и бессонно плыву пароходом...

...Проплывает вокзал... Я оттуда уеду в змее
отползающей поезда... К северу снежные Альпы...
Приложившись к земле, окажуся не сразу сильней,
чуть качаясь ещё, то ли с нежностью, то ль машинально...

...Но когда-то потом, не в Италии, в русской глуши
тот фиалковый глаз поглядит чуть не в самую душу
и поднимет её, нашу память, из самой души,
дав опять говорить, сколь торжественно, столько же глуше...

Сан-Марк с двойной кокошников грядой —
и прям, и опрокинут, и восторг
внушает глазу... Мостиков-рядов
здесь сходка-толчея, и будь востёр,
засматриваясь в кружева рядно...

Здесь парны даже звёзды и луна,
гондолы, гондольеры, и мосты,
и звуки, и молчание – просты
сложенья, вычитания... У нас —
иначе... Опасаешься простыть...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Так долго опрокидываясь вниз,
плавучая Венеция стоит
на сваях, на легендах, на былом,
на каменных дворцах, на том, что в них...