Елена Дунаевская - Сборник стихов

Давай поможем вере и надежде,
Не то они расплачутся навзрыд…
Ну что ж, мы за колоннами, как прежде,
Но музыка по-прежнему звучит.
И в белый лес с хрустальною листвою,
Где в разноцветных зайчиках стволы,
Вступаешь ты, свободный от конвоя,
От привидений, сотканных из мглы.
Они овеществляются снаружи
И пахнут сапогами и дождем.
Но магию вершат смешные мужи
В концертных фраках, с худеньким вождем,
Гармонию ночного небосвода
Приманивая в наш промерзший хлам.
В порядок претворяется свобода,
И ангелы содействуют часам.
Мир скрежетом и грохотом заверчен
И, как волчок, несется в никуда.
Но вы — ловцы гармонии предвечной.
Удачной вам охоты, господа.
И пусть перо в горящих переливах
Поймает на концерте человек,
И будем мы добычей вашей живы
Еще на вечер, на сезон, на век.

Умерла моя старушка,
Моя серая лягушка.
Зверь мой, я не поняла,
Кем ты все-таки была.
Ты — воительница-дева,
Серых троллей королева,
Ты, мой мрачный педагог,
Ты — для нежности предлог.
Фанатично, непреклонно
Зажигая зрак зеленый,
Поджидала в полумгле
Ты на письменном столе.
И под лампой полуночной
В мире пыльном и непрочном
Тень бросала, как скала.
Ты — красавица была.
Ты была эгоистичной,
Своенравной, деспотичной,
И до кончиков усов
Любящей, как сорок псов…

Кто ты, бабка-ригористка,
С беломором гимназистка,
Что сушить любила розы
В томиках забытой прозы?
Или просто — дух жилища,
Где в избытке свет и пища,
Хлам, фамильная посуда,
Боль и ожиданье чуда?
Где скандалы и обиды,
Страх и морок — все для вида,
Ибо нам дает свободу
Наша древняя порода
И наследие пустыни —
Вековечная гордыня.
Горбоносое мое,
Непреклонное зверье.
Притащилась умирать
На семейную кровать.
.
Зверь себе был в смерти верен,
Словно бабушка Гальперин:
Благодарность принести
И с достоинством уйти
К звездам из обжитых мест
Дело чести, а не жест.
Ибо опустевший дом
Помнит тех, кто жили в нем,
Ибо наше постоянство
Есть ответ на лед пространства,
Островок размером с пядь.
Больше не на чем стоять.

Ворона очень посвежела,
Глядит нахально и умно,
На этом насте черно-белом
Она — нарядное пятно.
Бежит собака в камуфляжке,
И триколор на ней нашит,
С орлиным профилем бродяжка
В помойном баке ворошит.
Горят обертками газоны,
Графитти на стене пестрит,
И гений брошенной промзоны
Где хочет — там животворит.
Обрубленные руки ивы
Как недошедшая наверх
Молитва сирых и брезгливых,
Которую Господь отверг.
И эта мусорная куча,
И в синем небе черный сброд
Ничем не хуже и не лучше
Того, что было и придет.

Чайки орут, как кошки.
Просто — погожий день.
Глиссер одной ладошкой
Хлопает по воде.
Как они тугогруды,
Сизым ветром полны,
Мытые, как посуда,
Облачные челны.
Две куртины пурпурных
Светлых, лохматых роз.
Под булавой глазурной
Странный живет Христос.
Слева — дворец на страхе,
Справа — храм на крови.
Тот родился в рубахе,
Кто родился в любви.
В детстве, сером и книжном,
Полном любви и слез,
Сквером сирени пышной
Был этот плац-погост.
А без любви лишь скукой
Веет от стертых плит,
Той, что созвучна с мукой,
Как со штыком — гранит.
Только любви под силу
Град на костях спасти,
Призраков и могилы
Розами оплести…
.

Полдень. Длинные тени
На ледяной траве.
Смерть? Умиротворенье?
Легкий дым в голове.

Выспись на желтой моей руке —
Это ночлег в степи.
Утром проснешься ты налегке.
Прошлое сгинет. Спи.

Выспись на черной струе волос,
Тая, во тьме скользя,
Где отличить светляков от звезд
И счастья от слез нельзя.

Утром заглянешь в глаза мои
И не увидишь дна.
Словно в колодце, утонет в них
Волчья твоя луна.

Будешь есть пищу из смуглых рук,
Пальцы лизать, дрожа.
И не заметишь, как скажешь вдруг:
Слушаюсь, госпожа.

И там, где ни тела, ни черт лица,
Отметит бесстрастный взгляд,
Что ты теперь — серебро кольца,
А я — в серебре агат.

Однажды я жил в стороне от дороги,
Где холод, и ночь, и темно.
Сосед забредал, доходяга убогий,
Весь вечер мы пили вино.

Он в грудь барабанил и бил что есть мочи,
Кричал: «Ты не любишь меня!
А я с каждым днем становлюсь все короче,
Я в дым ухожу из огня!

Меня в этом чаде не видно, быть может,
И листья, сгорая, шуршат!
А ты все долдонишь: „О боже! О боже!“
Но боги твои не спешат!»

Он плакал, и поезд на станции дальной
Сбривал оголившийся лес,
И жизнь нам казалась дробинкой случайной,
Мишени пристрелянной без.

Бодали рассвет деревянными лбами,
Сидели с братком до зари.
Мы мертвыми с ним целовались губами
И в дым выгорали внутри.

Багульник. Осыпь слов под комариный рой.
И «пузырек» завис… Теодолита лени
Тень круглая, как сон, склонилась над тобой
И ласково зовет прилечь под куст сирени.

Спи, мальчик в кирзачах, чья жизнь оборвалась,
В бездонный Ахерон унесена теченьем,
Главвор веслом рулит, бичи, как память, грязь,
Знай, месят без причин на берегу Забвенья.

Спи, Сихотэ-Аминь, спи, горный инженер,
Небезнадежен сор слов залетейской пыли,
Что пишутся в стихи не в рифму и размер,
А трещиной ползут, как надпись на могиле.

Нам пятьдесят. Хитрю — немного больше.
Мы молоды стареющей душой,
Мир вверх ногами, словно Вавель в Польше,
Подвешенный на ниточке большой.

Висит внутри, в заснеженной сетчатке
Там нелюдимый скучный мизантроп,
Хранит сомнений прежних отпечатки,
Пунктир истертый тупиковых троп.

Присядь на миг. Свободная скамейка.
Прикуривай, напрасно не спеши,
На воробье облезла кацавейка,
Сегодня линька перьев и души.

Как тесен Рим! На цыпочки привстав,
Зеленый, от деревьев отраженный,
Кабальной меди выдохнул состав
В литой, набитый, грузный, многотонный
Чернорабочий август, перегрев
Терпения в зрачках бродячих кошек.
Как тесен Рим! На корточки присев,
В зазор фрамуги просится горошек.