Адам Мицкевич - Стихотворения и поэмы

Новый поворот в творчестве Мицкевича происходит после трагического потрясения, вызванного восстанием 1830 - 1831 годов и его неудачей. Весть о восстании застает поэта в Италии (в 1829 г. он получил разрешение выехать из России), через некоторое время он едет к границе Королевства Польского, но к повстанцам не успевает присоединиться. Борьбу за свободу своего народа он ведет прежде всего пером. Ответом на восстание, призывом продолжать бой с деспотизмом были, конечно, прежде всего крупные произведения поэта - III часть "Дзядов" (1832), с ее богоборческими мотивами, изображением мужества и мученичества молодых патриотов, гневным обличением царского произвола, "Книги польского народа и польского пилигримства" (1832) и бессмертная эпопея "Пан Тадеуш" (1834), полная тоскующей любви к родине, с проникновенной и грустной правдивостью рисующая ее природу и облик ее сынов. Но и в стихотворениях 30 - 40-х годов звучат новые мотивы, и в них Мицкевич становится певцом героизма и обличителем насилия, пророком и вождем. Лирика последнего периода поэтической деятельности Мицкевича носит по преимуществу трагический характер. Трагические ноты мы находим уже в стихотворении "К матери-польке", написанном еще до восстания, стихотворении, где нет веры в близкую победу, а удел поколения определяется как цепь непрерывного мученичества. Но ни на миг не приходит к Мицкевичу сомнение в смысле приносимых народом жертв: описывая в повстанческих балладах героизм патриотов, он в лучшей из них, "Редут Ордона" (1832), говорит и об обреченности тирании. Не впадает Мицкевич и в националистическое ослепление: в эпическом цикле ("Отрывок"), приложенном к драматическим сценам III части "Дзядов" (этот цикл заинтересовал Пушкина, который Отвечал на него в "Медном всаднике"), изображалась Россия. Польский поэт не только обличал в нем самодержавие, но и отдал дань уважения лучшим людям нашей страны: пророками русского народа назвал декабристов в "Русским друзьям", запечатлел встречи с Пушкиным в "Памятнике Петру Великому".

Все чаще звучат в поздней лирике Мицкевича (после восстания он навсегда остается в эмиграции и почти все эти годы живет в Париже) печальные мотивы страннической тоски, жалобы на одиночество и разлуку с родиной. Сказываются на его творчестве и религиозно-мистические искания, увлекшие поэта уже в начале 30-х годов и целиком поглотившие с 1841 года, после встречи с Анджеем Товянским, основавшим мистическую секту. В лирике эти искания дают ряд очень интересных и своеобразных стихотворений, замечательных напряженностью и смятенностью мировоззренческого поиска, чаянием духовной опоры. Но доктрина "польского мессианизма", к которой приходит Мицкевич, видя в ней для себя и соотечественников возможность обрести надежду, поверить в грядущее воскресение народа, формулируется наряду с III частью "Дзядов" и "Книгами польского народа и польского пилигримства" - прежде всего в лекциях о славянских литературах (Мицкевич их читает в 1840 - 1844 гг.в Париже), в публицистике, речах и наставлениях единомышленникам. Вообще после выхода "Пана Тадеуша" Мицкевич к художественному творчеству обращается все реже и реже. Талант его отнюдь не слабеет: об этом свидетельствуют хотя бы лирические миниатюры, созданные в 1839 - 1840 годах в Лозанне (где поэт был тогда профессором римской литературы) и замечательные светлою грустью, классической прозрачностью, мужественным приятием жизненной доли и глубиной поэтической рефлексии. Но все меньше сил оставляют для поэзии и увлечение мистицизмом, и личные обстоятельства, заботы о многочисленной семье. К тому же Мицкевич приходит к убеждению, что важнее всего дело, деятельность практическая, что она есть истинная поэзия. Он вписывает яркие страницы в историю польской демократии: как организатор польского легиона, сражавшегося в 1848 году за свободу Италии, как редактор и публицист газеты "Трибуна народов" в 1849 году. И смерть застала Мицкевича (это произошло 26 ноября 1855 г.) в Константинополе, куда в период Восточной войны он едет с целью изыскать возможности содействия польскому делу.

Б. Стахеев

СТИХОТВОРЕНИЯ 1817 - 1824

ГОРОДСКАЯ ЗИМА

Прошли дожди весны, удушье лета,

И осени окончился потоп,

И мостовой, в холодный плащ одетой,

Не режет сталь блестящих фризских стоп.

Держала осень в заточенье дома.

На вольный воздух выйдем, на мороз!

Кареты лондонской не слышно грома,

И не раздавит нас металл колес...

Приветствуй горожан, пора благая!

И неманцев и ляхов одарят,

Сердца их для надежды раскрывая,

Улыбки тысяч фавнов и дриад.

Все радует, бодрит и восхищает!

Пью воздуха холодную струю,

Которая дыханье очищает,

Или на хлопья снежные смотрю.

Одна снежинка плавает в стихии,

Другая - та, что тяжелей, - легла.

А эти улетят в поля сухие.

Вилийские побелят зеркала.

Но кто в селе глядит, как заключенный,

На лысый холм, на одичавший дол

И на деревья рощи обнаженной,

Ветвям которых снегопад тяжел,

Тот, опечален небом, ставшим серым,

Бросает край уныния и льда

И, променяв на Плутоса Цереру,

В карете с золотом летит сюда.

Пред ним - гостеприимные ворота.

Дом краской и резьбою веселит.

Он забывает сельские заботы

В кругу очаровательных харит.

В селе, едва редеет мгла ночная,

Церера сразу встать неволит нас.

Здесь - солнце жжет, зенита достигая,

А я лежу, не размыкая глаз.

Потом в нанкине, наскоро надетом,

Я, модной молодежи круг созвав,

Болтаю с ними, - и за туалетом

Проходит утро, полное забав.

Один в трюмо себя обозревает,

Бальзам на кудри золотые льет;

Другой стамбульский горький дым вдыхает

Или настой травы китайской пьет.

Но вот уже двенадцать бьет! Скорее

На улицу - и я уже в санях.

И росомаха или соболь, грея,

Игольчатые на моих плечах.

Я в зал вхожу, где, восхищая взоры,

Стол пиршества для избранных накрыт.

Напитков вкусных,здесь полны фарфоры,

И яства разжигают аппетит.

Коньяк и пунши в хрустале граненом,

Столетний зной венгерского вина;

Мускат по вкусу дамам восхищенным:

Он веселит, однако мысль - ясна.

Блестят глаза, а чаши вновь налиты...

Остроты, шутки, пылкие слова...

Не у одной из дам горят ланиты,

В огне от нежных взглядов голова.

Но вот и солнце никнет. Сумрак синий

Таит благодеяния зимы.

Сигнал разъезда дали нам богини.

И лестницы гремят. Уходим мы.

Тот, кто слепому счастью доверяет,

Вступает, фараон, в твою страну

Или искусно кием управляет

Слонов точеных гонит по сукну.

Когда же ночь раздвинет мрак тяжелый

И в окнах вспыхнет множество огней,

Кончает молодежь свой день веселый,

Шлифуя снег полозьями саней.