Наум Коржавин - На скосе века

Дома и деревья слезятся,
И речка в тумане черна,
И просто нельзя догадаться,
Что это апрель и весна.
А вдоль берегов огороды,
Дождями набухшая грязь…
По правде, такая погода
Мне по сердцу нынче как раз.
Я думал, что век мой уж прожит,
Что беды лишили огня…
И рад я, что ветер тревожит,
Что тучами давит меня.
Шаги хоть по грязи, но быстры.
Приятно идти и дышать…
Иду. На свободу. На выстрел.
На всё, что дерзнёт помешать.

Деревня под названьем Чумаки.
Вокруг лежит Сибирская Россия.
Какие с Украины мужики,
Ища земли, зашли в края такие?
Они прошли тяжёлый долгий путь.
Им ноги жёг сухой песок и камень.
И, чтобы вышутить свою судьбу,
Они село назвали Чумаками.
Стояло солнце очень высоко.
Почти не грея… Только степь горела.
А все дороги вольных чумаков
Лежали там, где это солнце грело.
Где не осталось больше ничего.
Лишь только боль.
Лишь только соль, пожалуй.
А тут земля лежала без всего,
На сотни вёрст вокруг земля лежала.
Лежит земля — и вовсе нет людей.
Лишь только коршун замер в смертном круге.
Паши и сей! и заводи коней! —
Непрочной хатой заслонясь от вьюги.

Идут, мычат коровы томно,
А сбоку, высунув язык
И словно силясь что-то вспомнить,
Стоит кастрированный бык.
Так я, забыв про жажду славы,
Что раньше жгла огнём мой дух,
Смотрю на камни, лес и травы,
На зеленя —
       на всё вокруг.

Красноголовый. Белый.
Как ему хорошо.
Его, конечно, зарежут,
Но срок ещё не пришёл.
И он стоит и гордится.
И что ему до того,
Что на свете бывают птицы,
Чья участь приятней его.
Он так не умеет думать.
Он водит цыплят и кур.
Он деятельный и умный.
Ему — фавор и амур.

Пришёл бы сейчас ты и руку пожал.
Но всё это глупость, мечта.
Как будто я сам из себя убежал —
Такая во мне пустота.
Болит целый день у меня голова,
А день равнодушно стоит.
И чьи-то чужие твержу я слова,
И мысли во мне — не мои…
Как будто я спутал вражду и любовь,
Добро и всесилие зла…
И мутная чья-то, ленивая кровь
По жилам моим потекла…
Привык я, что кровь, горяча и легка,
Кружится по жилам моим.
А к мыслям привык — как вода родника —
Прозрачным и чистым таким.
Я болен, а ты от меня убежал
И спрятал куда-то глаза.
Пришёл бы сейчас ты и руку пожал,
О правде бы мне рассказал.
Я болен… Но ты всё равно не придёшь.
И может, под тяжестью дней
И сам ты без правды, но как-то живёшь,
И думать боишься о ней.

…Я буду работать, как черти в аду,
Зубами от злости скрипя.
Я буду работать. Я правду найду —
Себе возвращу я себя.

Поля пролетают, проносится лес,
Идёт на Москву транссибирский экспресс.
Быстрее сибирского плотного ветра,
Всего от меня сорок пять километров.
И может, в нём едет угрюмый майор,
Который подвёл меня под приговор,
Который открыл во мне залежи зла,
Которых юстиция вскрыть не смогла.
Вскрывала, вскрывала, не вскрыла — тогда,
Чтоб всё было тихо — заслала сюда —
Откуда до этого поезда-ветра
Ползти на быках: сорок пять километров.
А может, в нём едет московский поэт,
Которому век вдохновения нет.
Он ездил халтурить, и деньги в кармане,
И нынче как бог он сидит в ресторане
И слушает речи за водкой и чаем,
И, слушая речи, он жизнь изучает, —
Что скажет один и что скажет второй.
Ему положительный нужен герой.
А рядом директор сидит леспромхоза,
Пропахший поэзией будничной прозы,
Сознанием силы — своей и людей,
И ясным понятьем величья идей.
Здесь пилам не петь, топорам здесь — не крякать,
И он совершенно не прочь покалякать.
О разных вопросах, о бабах, — о том,
Откуда мы шли и куда мы придём.
Директор завода, где тыщи рабочих,
С начальником главка сидит, озабочен.
И хочет за рюмкою вымолить он
Две тысячи тонн вместо тысячи тонн.

А Главка начальник прилежно внимает,
Но хитрость лица говорит: понимаю.
Директор смеётся, начальник смеётся,
Теньтенькают рюмки, и поезд несётся.
Геолог, который спешит с Колымы,
Доволен, что август, а нету зимы.
Искрой голубой до Москвы донесутся
Вагоны, — и все по делам разойдутся,
И только почерпнувший жизни поэт
У Кудринки в клубе закажет обед.
Расспросит, кто нынче особо в ходу
И темы какие особо идут.
Пройдёт полчаса или час, и во всём он
Себя по привычке почувствует: дома,
Слегка в оппозиции, а вообще
Вполне безразличным к теченью вещей.
И будет… А в общем-то, дела мне нету.
До всяких исканий такого поэта.
Но поезд несётся, и завидно мне,
О поезде зная, сидеть в стороне.
Да, завидно мне… Я рождён не калекой.
Я сын середины двадцатого века,
Привыкший к тому, что и скуку, и горесть
Всегда побеждает огромная скорость.

Если ты вдруг откроешь,
            что поэзия вся — химеры,
Сочтёшь размышления — бредом,
             и лишним — призванье своё,
Пусть всё говорит об этом, —
                но ты не давай тому веры.
Это —
    «эпоха реакции»,
           а не прозренье твоё.

Не изойти любовью, а любить.
Не наслаждаться жизнью — просто жить.
Я не люблю безмерные слова,
Все выдумки не стоят естества.

Любить нельзя сильнее, чем любить.
А больше жизни — и не может быть.
А смысл безмерных слов, пожалуй, в том,
Чтоб скрыть бессилье в чём-нибудь простом.

Уже прошло два года,
          два бесцельных
С тех пор, когда
        за юность в первый раз
Я Новый год встречал от вас отдельно,
Хоть был всего квартала три от вас.
Что для меня случайных три квартала!
К тому ж метро, к тому ж троллейбус есть.
Но между нами государство встало
И в ключ замка свою вложило честь.
Как вы теперь? А я всё ниже, ниже.
Смотрю вокруг как истинный дурак.
Смотрю вокруг — и ничего не вижу!
Иль, не хотя сознаться, вижу мрак.
Я не хочу делиться с вами ночью.
Я день любил, люблю делиться им.
Пусть тонкий свет вина ласкает очи,
Пусть даль светла вам видится за ним…
Бог помочь вам.
        А здесь, у ночи в зеве,
Накрытый стол, и всё ж со мною вы…
Двенадцать бьёт!
        В Москве всего лишь девять.
Как я давно уж не видал Москвы.
Довольно!
      Встать!
         Здесь тосковать не нужно!
Мы пьём за жизнь!
          За то, чтоб жить и жить!
И пьём за дружбу!
          Хоть бы только дружбу
Во всех несчастьях жизни сохранить.