Игорь Шкляревский - Сборник стихов

Периферия — хорошее слово. А потому, что там нечего делать.
И оттого возникает свобода, словно в окошке небесное тело.
Сдержанно, тихо. Невзрачные рифмы. Доброе слово, что кошке приятно,
перебивают неясные ритмы — музыка сфер тяжела, неопрятна.
В третьеразрядном отеле, включая плоский, прибитый к стене телевизор,
смутно какой-то мотив различая сквозь трепотню, обывательский бисер.
То, что за стенкой, скрипя, нарастает. То, что проделывать дома неловко.
Что этих пташек сюда привлекает? Там дальнобойщик, где лучше парковка.
Где дальнобойщик, там круглая девка. Где эта девка, там грубое мясо.
Выше вздымай неуёмное древко. Громче, фальшивые вопли экстаза.
Клёкот чужой, без закона восторги. Вот она, вот она, казнь звуколюба.
Мебель казённая, плотные шторки. Тише, быстрее. То нежно, то грубо.

«Ты просушил ботинки? — спросила она. —
Сегодня ночью обещали метель.
Тебе идти, а я в пустой избе тут одна.
Быть может, что-то прояснится теперь.
Там за окном под липой мой любовник стоит,
фонариком он шлёт мне сигнал.
С шести часов под снегом он стоит, терпелив,
и я хочу, чтоб ты это знал.
Как выйдешь за калитку, ты его не заметь.
Или заметь — не знаю, хочу.
Ведь всё равно должна произойти чья-то смерть.
Да ладно, ты не думай, шучу».

Я вышел за калитку. — Где метель? — Куча звёзд
кидает на деревню свой блеск.
Я вышел за деревню — там дорога ведёт
в заваленный сугробами лес.
Я вышел на опушку — вижу волчьи следы.
Я свистнул, или взвизгнул, иль взвыл,
призвал весь смысл моей непроходимой любви —
он робко хрустнул, сбивчив и зыбл.
Прислушиваясь к шороху дробящихся искр
на ткани вероломных снегов,
сухими лапами я осторожно, как тигр,
побрёл, не оставляя следов.

Какие кислые доски.
Какие ливни и грозы.
Какие липкие листья.
В сенях обвисла таблица
сухих подкормок-прополок.
Под потолком между балок
торчат укроп и мелисса.
Чеснок с фасолью — на полках.
Осиротел топинамбур
на огороде под небом
однообразным и серым.
На перекопанных грядках
ревень один только с хреном
ещё кой-как уцелели.
Стрижи вчера улетели,
сорвавшись вихрем мгновенным. —
Теперь у нас полный праздник
на огородах напрасных
под небом грязным и ветреным.

«Увы! Увы!» — поёт пила.
Заря в лесу легла.
Нагрелись вялые поля,
зарделася река.
Пока не кончился бензин,
прохладный звон «увы»
качает заросли низин
нахлывами волны.
Пока громоздкий тракторист,
качаясь, едет вдаль,
над Богобабьем поднялись
дымы субботних бань…
Когда я спал обычным сном
под тяжестью спины,
я слышал монотонный звон
струны, волны, пилы.
Уже окрестность вся спала,
полезный сон творя. —
Я видел мирные поля
и бурные моря.
Уже в простоимённом сне
застыло вещество.
Я видел всё, что видят все,
и больше ничего.

Тёмные, горькие думы
мутно набрякли, как тучи.
В этот час скрипнули струны,
звякнули в эту минуту.
Я положил зажигалку
рядом с кроватью на столик.
Знал я, что зря дожидался
дерзких признаний, историй.
Осенью гром не шарахнет.
Можно заснуть — не проснуться.
Только просунутся шахмат
в сон напряженья конструкций.

Куда бы, я думал, исчезнуть совсем?
Куда бы укрыться, уткнуться? —
Повсюду расчерчены волосы схем
и возгласы бодрых конструкций.
Над стрелкой горел цифровой интервал.
Глаза застилала обида.
Волнами о камни мой путь истерзал.
Луна притязанья копила.
Я думал нырнуть в площадную волну,
в тупое проклятье призыва.
Но замер мгновенно, услышав во льду
трамвайные тормозы визга.
Как правильно мёртвый сказал эмигрант:
«В волнах поманила могила».
Над стрелкой мигал цирковой блицэкран,
глаза застилала обида.

На кромке дня блудит рассеянный клинок.
Смертельных символов возня — мне невдомёк.
Кругом ноябрь. Чадит отеческий очаг.
В пустой рояль ножи приветливо торчат.
В рояле бабочки окуклились три-две.
К смертельной песенке принудился припев.
Отеческого очага угарен чад.
В лесу пурга. Ножи приветливо торчат.
В пустой деревне нет ни одного огня.
Сплетаясь, оседает снег на кромку дня.
Кругом ноябрь образовался невзначай.
В бездонный рай ножи приветливо торчат.

Эрос еловый разводит сырость во мраке,
светятся шишки в овраге.
Птицы молчат и заняты чем — непонятно.
Сладенько пахнут опята.
Девочки-ёлочки грубо мечтают о сексе,
сон они видят все вместе:
к ним поспешает лошадка, везущая дровеньки,
в дровеньках дядька с топориком.
Всякое слово, кол о м забитое в воздух,
перекрывает доступ
к тайне пугливой, трепещущей от волненья
в самом устье явленья.
Птицы знают, когда молчать, когда вякать,
а человек свой лапоть
сдуру разинуть готов в любую минуту —
только б не длить нем о ту.
Вот и суётся в глаза нахальное слово,
вбитое в сумрак еловый,
ржёт, как лошадка, и заслоняет собою
запах стыдливой хвои.

Поздний час. Несколько тёмных изб.
Липа, колодец, забор, сирень, бузина.
Мне показалось, кто-то крикнул: «Заткнись!»
Шоркнула дверь — и снова везде тишина.
Здесь Интернет-то есть у кого-нибудь?
Молча цветёт липа в прозрачной тьме.
Запах её висит, заслоняя путь.
Сложно себя в чужом опознать уме.
Затарахтел мотоцикл на другом конце.
Фарой сверкнул и сразу умолк, исчез.
Так никогда ночь на моём лице
местному даже мельком не даст прочесть.
Чем половодье ночи мощней растёт,
тем состязанье кузнечиков на задах
звонче — словно, натянутые внахлёст,
пересекаются струны в траве, в кустах…
Может, какая только локальная сеть:
спорт, реклама, погода, сельская жизнь? —
Вряд ли она покажет, тот ли я есть,
кто тут стоит, глядя на несколько изб.

Ты спишь, течёшь сквозь зеркала,
колышешь блески паутины.
В траве твои, как ветерка,
движенья неисповедимы.
Доставь лукавую красу
неисправимым исполинам.
Сияй яз ы ками в лесу:
черникой, пагубой, малиной.
Сибири дебри береги,
не спрашивая много толку.
Не кратко, но не слишком долго
суши, мочи, соли грибы.