Антонин Ладинский - Собрание стихотворений

Париж. 1930

57. «Ты улыбаешься во сне…»— Россия и славянство. 1932. 12 марта. № 172. С. 3. Совершенно иной вариант, с 6 строфами вместо 4, ниже приводится полностью:

58. Русская сказка («Топал медведь косолапый…») — Последние новости. 1931. № 3929. 25 декабря. С. 4. С разночтением в 16-й строке: «С пути к голубым небесам».

59. «Рассеянно томясь в заботах дня…»— Последние новости. 1932. 21 января. № 3956. С. 3. Под названием «Ночью» и с разночтениями в строках 1 («Томясь, как пленница, в заботах дня…»), 9 («Ломая пальцы, слыша чей-то зов»), 12 («Какой-то белый и прекрасный дом»), 17–20 («Я видела, как падал тихий снег / На берега огромных черных рек. / Там ангелы летают в тишине, / Хрустальные шары звенят во сне»),

60. «Свинцовые пчелы…»— Последние новости. 1932. 7 января. № 3942. С. 3. Под названием «Стихи о балерине», с разночтениями в строках 7–8 («Любовь — это холод / Прекрасных могил»), 29 («И холод дыханьем»), 42 («Балетный рожок») и добавлением 4 строф: после 1-й («На фоне Сената, / Морозов, дымка / Повисла — как брата — / Из бронзы рука»), 5-й («Вздыхая украдкой / О громе побед, / Клонился к упадку / и к смерти балет»), 6-й («Потом лучезарно / Раскрыла глаза, / Потом благодарно / Скатилась слеза») и 7-й («Взглянули в окошко / И ахнули: — вот! / И зябкие ножки / Застыли, как лед»).

61. «Не сабля, а шпага…»— Последние новости. 1932.12 февраля. № 3984. С. 3. С 2 дополнительными строфами в конце:

Париж. 1932

Следующий сборник Ладинский выпустил лишь через шесть лет. В условиях кризиса середины тридцатых ни одно издательство не рискнуло напечатать книгу стихов, и Ладинский выпустил ее как издание автора, по подписке. 11 марта 1937 г. он записал в дневнике: «Сделал объявление о выходе III кн<���иги> стихов (“Стихи о Европе”) по подписке. Пока получил только 12 “заказов”. Это плохо. Думал, что будет больше» (РГАЛИ. Ф. 2254. Оп. 2. Ед. хр. 27). Несмотря на малое количество заказов, месяц спустя, в апреле, сборник все же был отпечатан: «Стихи о Европе: Третья книга стихов» (Париж, 1937). Тексты стихотворений печатаются по этому изданию.

На третью книгу Ладинского первым в печати вновь откликнулся Адамович: «Ладинский в последние месяцы выпустил две прозаические книги. На днях вышел сборник его стихов. Как бы ни оценивать достоинства его исторического романа или путевых заметок, всякий согласится, что автор — прежде всего “поэт”. Стихи доминируют. В них автор — как бы у себя дома, в них мы ищем того, что для него наиболее существенно или типично. Кончается ли в наши годы стихотворная поэзия, допевают ли поэты свои последние песни? Как знать! Ладинский, во всяком случае, принадлежит к людям, которые пишут стихи оттого, что “не писать они не могут”, которые убеждают, что в таких словах, как “вдохновение”, “муза”, “лира”, еще сохранилось какое-то значение. Метафоры эти еще не совсем выветрились, за ними, очевидно, осталось что-то реальное…

Утверждая это, я вовсе не хочу сказать, что поэзия Ладинского должна всех прельстить, всем прийтись по сердцу, что она отвечает “духу времени”, как ответила ему, например, в первые десятилетия нашего века поэзия Блока. Совсем нет. Поэзия эта органична, т. е. не выдумана, не сделана, а найдена; существование ее, как некоего словесно-ритмического и идейно-эмоционального мира — вне подозрений и сомнений. Это очень важно. Но мир Ладинского замкнут, ограничен и, кое в чем совпадая с темами и настроениями эпохи, во многом от них далек.

Книга называется “Стихи о Европе”. Для нее подошло бы и шпенглеровское название, с упоминанием о “сумерках Запада”. В самом деле, прощальные элегически-печальные тона в ней отчетливее других, и они-то и придают книге ее “современность”… Будущее, может быть, опровергнет общие теперешние предчувствия. Европа, может быть, долго еще будет процветать и благоденствовать. Но сейчас то сознание неизвестности, ожидания каких-то “неслыханных перемен, неслыханных мятежей”, по Блоку или по другой из него цитате — “холода и мрака грядущих дней”, слишком распространено, чтобы оказаться вполне случайным. Ладинский в своем римском романе писал, в сущности, о том же, о чем пишет в стихах. Только там он попытался перевоплотиться в человека иной эпохи, а здесь говорит от себя: Виргилиан вздыхает над исчезающей, тающей, меркнущей славой и прелестью Рима, как его поздний потомок тревожится теперь о судьбе новой культуры перед надвигающейся на них тьмой.

Бодлер однажды сказал: “Париж грустен, как Рим, в нем слишком много воспоминаний”. Вот ключ к настроениям, которыми часто проникнуты стихи Ладинского: если даже будущее и не так страшно, то лучшее все-таки уже не впереди, а позади… Еще есть свет, но это уже косые, бледные лучи заката. Еще есть движение, но главная часть пути уже пройдена.

Отсюда могла бы возникнуть горечь. У Блока стихи о “холоде и мраке грядущих дней” — горчайшие из всех, какие он создал, из всех, пожалуй, какие существуют в русской литературе. У Ладинского мотивы обреченности, непрочности, “бренности” удивительным образом сочетаются с влечением к нарядности, к сладости и какой-то феерически-театральной пестроте. Он как будто боится, чтобы читателю не стало страшно, он не дает ему задуматься или углубиться в себя, пленяя и развлекая его тысячью образов, красок или видений. Каждый раз, как открываешь книгу Ладинского, вспоминаешь балет. Да, в ней действительно умирают лебеди, но умирают, кружась на пуантах и гармонически взмахивая шелковыми крылышками. “Любуйтесь, читатель, но не вздумайте принять всего этого всерьез, — как бы говорит поэт. — Балерина улыбнется в предсмертном томлении, а затем выпорхнет раскланиваться на аплодисменты”.