Харри Мартинсон - Аниара

Она сказала года три назад:
— Гораздо лучше будет, если мы
бестрепетно осушим чашу смерти
за трапезой прощальной и исчезнем.

Часть экипажа согласилась. Но ведь мы
в ответе за наивных эмигрантов,
за пассажиров, так и не понявших,
что происходит с нашим кораблем.
Ответственность на нас легла навечно.

От Мимы поступают сообщенья,
что в разных направлениях от нас
есть жизнь — но где, она не сообщает.
Мелькнет намек, ландшафт, а то и звуки речи,
но где они звучат?
А верный друг наш, Мима,
неутомимо ищет, ищет, ищет.
Суперприемники поток сигналов
сквозь линзы усиленья шлют в селектор,
потом индифферентный третий тацис
вебена концентрируется в блоке «фокус»,
и образы, и запахи, и звуки
потоком льются.

Она не сообщает, где искать источник,
поскольку выдача подобных данных
вне поисковых свойств и вне технической природы Мимы.
Она свои закидывает сети
в морях, еще неведомых для нас,
она свою добычу добывает
в лесах и долах неоткрытых царств.

Я состою при Миме. Эмигранты
становятся спокойней и бодрей
от зрелища немыслимых вещей,
которых человек и не мечтал увидеть въяве.
А это явь, конечно, ибо мимы
не могут лгать ни за какие взятки.

Когда бы человек был Мимой,
то интеллект его
и точность избирательных реакций
сильнее были бы
в три тыщи восемьдесят раз.
Вот я вхожу и запускаю Миму,
и пассажиры, как пред алтарем,
простершись ниц лежат, и слышен шепот:
— Представь того, кто был подобен Миме.

По счастью, Мима чувствовать не может,
гордыня ей чужда; по счастью, Мима
закрыта и для взяток, и для лести,
и занята лишь делом, поставляя
изображенья, запахи, наречья,
пейзажи неизведанных миров.

Ей безразлично, что во мраке зала
прильнув к ее подножью, пассажиры,
из Мимы сотворившие кумира,
привыкли на шестом году полета
о помощи просить у богоравной.

И понял я: как все переменилось!
Тихонько пассажиры-эмигранты
себе внушают: все, что было прежде,
того уже не будет. И отныне
век вековать нам в этих залах Мимы.
И вот летим мы к неизбежной смерти
среди пространств безмерных, беспредельных,
и только утешительница Мима
спокойствию и собранности учит
перед лицом последнего мгновенья,
сужденного нам всем без исключенья.

Мы не утратили земных привычек,
усвоенных еще в долинах Дорис:
поток часов деля на день и ночь,
рассветы и закаты соблюдаем.
Пускай мы мчимся в царстве вечной ночи,
такой холодной, звездной и прозрачной,
что и не снилась там, в долинах Дорис, —
пускай. Сердца с хронометром в ладу
следят за ходом солнца и луны
и ждут закатов, как в долине Дорис.
Вот завтра, например, иванов день.
Никто не спит — танцует весь корабль,
за исключеньем тех, кто стал на вахту
и зорко наблюдает бесконечность.
Танцует весь корабль, покуда солнце
не всходит над долиной Дорис. Но
оно не всходит! — Грозный окрик яви.
В долинах Дорис жизнь казалась сном,
чего же мы от залов Мимы ждем?

И вот танцзал, летящий в бесконечность,
становится вместилищем видений,
и сетований, и горючих слез.
Окончен бал, и музыка замолкла.
Пустеет зал — уходят люди к Миме.
Она на время снимет напряженье,
развеет память о долинах Дорис,
она покажет новые миры,
и мы забудем тот, что потеряли.
Зачем же Мима нас околдовала,
и мы из Мимы сделали кумира,
и женщины, блаженно трепеща,
приклеились к подножью божества?

Мечтаем мы до умопомраченья,
мечтой сменяя прежнюю мечту,—
так убегаем мы от скудной яви
в пестрящую мечтами пустоту.
За далью даль, рубеж за рубежом, —
в дали мы ставим дом, в дали живем,
а я живу своей долиной Дорис,
живу недурно и вполне здоров,
как всякий житель призрачных миров.

О чудо-корабле, везущем нас,
не думает никто, и лишь подчас
обряд кремации напоминает нам,
что нет у нас путей к иным мирам,
и встрепенется стая черных дум,
мечась под сводом непреодолимым;
лишь эхо откликается на шум
в молчании пространств непостижимом.
А Мима-утешительница ждет,
всегда полна приманок и щедрот.

И тысячи кишат тогда в проходе,
потоком устремляясь к Миме в зал.
И тут мы вспоминаем наш корабль:
что он длиной в шестнадцать тысяч футов,
а шириной — в три тысячи, людей же
в нем обитает восемь тысяч душ;
что предназначен он возить переселенцев,
что он — один из тысячи таких же
голдондеров, которые стартуют
на Марс и на Венеру регулярно;
что сбился с курса только наш голдондер
и что астролоб корабельный объяснил:
нам, выпавшим из внутреннего поля,
необходимо приложить все силы,
чтоб жизнь во внешнем поле превратилась
в эксперимент, не знающий подобных:
полет к другому внутреннему полю.

Когда же Руководство уяснило,
что путь к Земле отрезан навсегда
и что законы внутреннего поля,
дающие возможность путешествий,
во внешнем поле попросту другие,
то панику отчаянье сменило,
потом апатия под бурей чувств
раскинулась подобно мертвой зыби.
Тогда-то и явилось утешенье:
показывая нам другую жизнь,
экран видений озарила Мима.

Как только Мима начала работать,
незамедлительно открылось,
что мысль ее идет своим путем,
не схожим с человеческим ни в чем.
Вот, например: как совершает блок отбора
захват, расклад и синтез
при ходе третьего вебена,
когда включен протатор 9
и фокусировке в фазе полного мерцанья?
Изобретатель был сражен, увидев,
что половина созданной им Мимы
его анализу не поддается.
Наполовину Мима — самородок.
Изобретатель скромно изменил
спой пышный титул, тем признав,
что Мима как сложившаяся личность —
превосходящая величина,
а он — лишь подчиненный ей миматор.
Миматор умер, Мима процветает.
Миматор умер, а она нашла
свой стиль и до конца познала
свои ресурсы и свои пределы:
она — не гордый, но прилежный, честный телегратор,
искатель неподкупный, работящий,
фильтровщик истины, кристально чистый.
И разве удивительно, что я,
служитель Мимы здесь, на Аниаре,
введен во искушение толпой
молящихся самозабвенно Миме?
И я шепчу одновременно с ними:
— Даруя утешенья, дай ответ,
не с ними ли идет к нам вечный свет,
который в этот беспросветный час
в пустынном мирозданье ищет нас?

Пустой, бесплодный космос ужасает,
он не спускает с нас стеклянных глаз.
В хрустальных круглых окнах корабля
созвездия застыли без движенья.
Мы бережем свои воспоминанья
о долах Дорис. В море без воды,
без бурь, без волн, без ряби — вздорожали
и взрывы чувств, и даже сновиденья.
Пустячный вздох — как ветер в жаркий день,
рыданья — родники, корабль — олень,
что к Лире мчит бесшумно и легко,
а Лира непостижно далеко,
как будто не прошли мы долгий путь
и время здесь не движется ничуть.