Сэмюэл Беккетт - Кости эха

влача свой голод по небу
моего черепа скорлупы небес и земли

склоняясь к лежащему ничком что должен
вскоре забрать их жизнь и уйти

осмеянный той тканью что не пригодится
пока голод земля и небо не станут падалью

Экзео в спазме
утомленный красной слюной моей любимой
из Частной Клиники Портобелло
его тайны
и с трудом взобраться на гребень волны крутого и опасного моста
и пасть вниз безучастно под крики перил
мимо яркого жесткого знамени перил
в черный запад
задыхающийся от туч.

Над дворцами альгумовые деревья
горы
мой череп медленно
сгусток гнева
пронзен в высоте задушен позорным столбом ветра
кусает как собака противящаяся наказанию.

Теперь я быстро качусь вперед на своих разрушенных ногах
на уровне мертвенно-бледного канала;
на Парнеллском Мосту умирающая баржа
груженая гвоздями и бревнами
раскачивается мягко в пенящемся монастыре плотины;
на дальней отмели кучка бедолаг похоже чинит балку.
Потом на протяжении миль лишь ветер
и рубцы ползут следом по воде
и мир открывается к югу
мимо искаженной равнины к горам
и мертворожденный вечер становится грязно-зеленым
удобряя гриб ночи
и разум уничтожен
разрушен ветром.

Я прошлепал мимо старичка имевшего весьма усталый вид,
Демокрита,
спешившего куда-то с костылем и палкой,
его культя ужасно согнута, как коготь, в штанине,
он курил.
Затем из-за того что поле слева взорвалось неожиданной вспышкой
криков и назойливого свиста и алых и синих маек
я остановился и вскарабкался на насыпь посмотреть игру.
Ребенок суетившийся у ворот спросил:
«Нас пустят, Мистер?»
«Конечно» я сказал «тебя пустят».
Но, испуганный, он отправился прочь по дороге.
«Ну что же» сказал я ему вслед «почему бы тебе не зайти?»
«О» сказал он с хитрецой
«я был на этом поле раньше и меня выгнали.»
Так далее,
брошенный,
как горящий кустарник на горе ночью,
или, на Суматре, девственная плева джунглей,
все еще ужасная раффлезия.

Дальше:
жалкая семья серых кишащих паразитами кур,
издыхающих на затопленном поле,
дрожащих в полусне у закрытой двери сарая,
без возможности для насеста.
Огромная пористая поганка,
черно-зеленая,
медленно сочащаяся за мной,
всасывая разорванное небо словно заразные чернила,
в моем черепе ветер стал зловонным,
вода…

Дальше:
на холме по направлению от Лисы и Гуся к Шапелизо
маленький злобный козлик, изгнанный на дорогу,
слабо бодает ворота своего поля;
Магазины Изольды великое возмущение потных героев,
в их выходных костюмах,
спешащих вниз за пинтой непентеса или моли или смеси из того и другого
после созерцания метателей наверху в Килманхэме.

Обреченные желтые пятна в яме у Лиффи;
пальцы лестниц уцепились за парапет,
выпрашивая;
грязь бдительных чаек в серой блевотине канализации.

Ах знамя
знамя кровавого мяса
на шелке морей и арктические цветы
которых не существует.

мир мир мир мир
и лицо могила
облако против вечера

de morituris nihil nisi

и лицо стыдливо крошится
уже поздно омрачить небо
краснеет румянцем в вечер
содрогаясь будто делая ложный шаг

veronica mundi
veronica munda
вытри нас за любовь к Иисусу

потея как Иуда
устав умирать
устав от полисменов
ноги в мармеладе
обильно покрываясь испариной
сердце в мармеладе
покури еще фруктов
старое сердце старое сердце
разбиваясь возле конгресса
и все же я вас уверяю
лежа на мосту О'Коннелла
таращась на вечерние тюльпаны
зеленые тюльпаны
сияющие на углу как карбункул
сияющие на баржах Гиннесс

обертон лицо
уже поздно осветить небо
однако однако я уверяю вас

до зари ты должен быть здесь
и Данте и Логос и все слои и тайны
и клейменая луна
за белой плоскостью музыки
той что ты должен установить здесь до зари

мрачный вкрадчиво поющий шелк
наклонись к черному небесному своду ареки
пролейся на бамбук цветок дыма аллея ив

кто хоть ты и наклонился с пальцами сочувствия
чтобы одобрить пыль
не прибавится к твоим дарам
чья красота будет листом передо мной
заявление о самом себе нарисовано на буре из эмблем
так что там нет солнца и нет откровений
и нет жертвенного животного
только я и потом уж лист
и мертвый груз

В волшебстве гомерических сумерек
мимо красного шпиля святилища
я ноль она королевский каркас
спешит к фиолетовой лампе под тонкую Кинь-музыку свахи.
Она стоит передо мной в освещенном шатре
поддерживая осколки нефритов
покрытый рубцами герб спокойной чистоты
глаза глаза черные пока бедственный восток
не решится на длинную фразу ночи.
Затем, как свиток, свернулась,
и красота ее распада увеличивается
во мне, Аввакуме, осадке всех грешников.
Шопенгауэр мертв, сваха
убирает свою лютню.