Николай Туроверов - Меч в терновом венце

Что мне день безумный? Что мне
Ночь, идущая в бреду?
Я точу в каменоломне
Слово к скорому суду.
Слово, выжженное кровью,
Раскаленное слезой,
Я острю, как дань сыновью
Матери полуживой.
Божий суд придет, и ношу
Сняв с шатающихся плеч,
Я в лицо вам гневно брошу
Слова каменного меч:
«Разве мы солгали?
Разве Счастье дали вы? Не вы ль
На земле, как в гнойной язве,
Трупную взрастили быль?
Русь была огромным чудом.
Стали вы — и вот она,
Кровью, голодом и блудом
Прокаженная страна.
Истекая черной пеной,
Стынет мир. Мы все мертвы.
Всех убили тьмой растленной
Трижды проклятые вы!»
Божий суд придет. Бичами
Молний ударяя в медь,
Ангел огненный над вами
Тяжкую подымет плеть.

По дюнам бродит день сутулый,
Ныряя в золото песка.
Едва шуршат морские гулы,
Едва звенит Сестра-река.

Граница. И чем ближе к устью,
К береговому янтарю,
Тем с большей нежностью и грустью
России «Здравствуй» говорю.

Там, за рекой, всё те же дюны,
Такой же бор к волнам сбежал.
Всё те же древние Перуны
Выходят, мнится, из-за скал.

Но жизнь иная в травах бьется,
И тишина еще слышней,
И на кронштадтский купол льется
Огромный дождь иных лучей.

Черкнув крылом по глади водной,
В Россию чайка уплыла,
И я крещу рукой безродной
Пропавший след ее крыла.

Я был рожден для тихой доли.
Мне с детства нравилась игра
Мечты блаженной. У костра
В те золотые вечера
Я часто бредил в синем поле,
Где щедрый месяц до утра
Бросал мне слитки серебра
Сквозь облачные веера.

Над каждым сном, над пылью малой
Глаза покорные клоня,
Я всё любил, равно храня
И траур мглы, и радость дня
В душе, мерцавшей небывало.
И долго берегла меня
От копий здешнего огня
Неопалимая броня.

Но хлынул бунт. Не залив взора,
Я устоял в крови. И вот,
Мне, пасечнику лунных сот,
Дано вести погибшим счет
И знать, что беспощадно скоро
Вселенная, с былых высот
Упав на черный эшафот,
С ума безумного сойдет.

В парче из туч свинцовый гроб
Над морем дрогнувшим пронесся.
В парчу рассыпал звездный сноп
Свои румяные колосья.
Прибою кланялась сосна,
Девичий стан сгибая низко.
Шла в пенном кружеве волна,
Как пляшущая одалиска.
Прошелестел издалека,
Ударил вихрь по скалам темным —
Неудержимая рука
Взмахнула веером огромным,
И черную епитрахиль
На гору бросив грозовую,
Вдруг вспыхнул молнии фитиль,
Взрывая россыпь дождевую…
Так серые твои глаза
Темнели в гневе и мерцали
Сияньем терпким, как слеза
На лезвии черненой стали.

Блажен познавший жизнь такую
И не убивший жизнь в себе…
Я так устал тебя былую
Искать в теперешней тебе.

Прощай. Господь поможет сладить
Мне с безутешной думой той,
Что я был изгнан правды ради
И краем отчим, и тобой.

На дни распятые не сетуй:
И ты ведь бредила — распни!
А я пойду искать по свету
Лелеющих иные дни,

Взыскующих иного хлеба
За ласки девичьи свои…
Как это все-таки нелепо —
Быть Чацким в горе от любви!

Когда мне говорят — Россия,
Я вижу далекие южные степи,
Где был я недавно воином белым,
И где ныне в безвестных могилах
Отгорели мигающим светом
Наши жертвы вечерние — четверо братьев…
Когда говорят мне — Россия,
Я вижу глухой, незнакомый мне город.
В комнате бедной с погасшей лампой
Сидит, наклоняясь над дымной печуркой,
И плачет бесслезно так страшно, так быстро
Осиротевшая мама…
Когда говорят мне — Россия,
Я вижу окно деревянного флигеля,
Покрытого первым сверкающим снегом,
И в нем — Твой замученный, скованный взгляд Твой,
Который я вижу и тогда,
Когда не говорят мне — Россия…

Ночь опустит траурную дымку,
В черной лаве захлебнется день.
Помолись и шапку-невидимку
На головку русую надень.

Мы пойдем, незримые скитальцы,
Девочка из цирка и поэт,
Посмотреть, как вяжут злые пальцы
Покрывала на небожий свет.

Маятник, качающийся строго,
Бросил тень на звездные поля.
Это в небе, брошенная Богом,
Вся в крови, повесилась земля.

На глазах самоубийцы стынет
Мертвая огромная слеза.
Тех, кто верит, эта чаша минет,
Тех, кто ждет, не сокрушит гроза.

Не печалься, девочка, не падай
В пустоту скончавшейся земли.
Мы пройдем светящейся лампадой
Там, где кровью многие прошли.

Мы войдем, невидимые дети,
В душу каждую и в каждый дом,
Мглы и боли каменные плети
Крупными слезами разобьем.

Горечь материнскую, сыновью,
Тени мертвых, призраки живых,
Мы сплетем с рыдающей любовью
В обожженный молниями стих.

И услышав огненные строфы
В брошенном, скончавшемся краю,
Снимет Бог наш с мировой Голгофы
Землю неразумную Свою.

Что ты плачешь, глупая? Затем ли
Жгли отцы глаголом неземным
Все народы, города и земли,
Чтобы дети плакали над ним?
Жизнь отцов смешной была и ложной:
Только солнце, юность и любовь.
Мы же с каждой ветки придорожной
Собираем пригоршнями кровь.
Были раньше грешные скрижали:
Веруй в счастье, радуйся, люби…
А для нас святую начертали
Заповедь: укради и убий.
Сколько, Господи, земли и воли!
Каждый встречный наш — веселый труп
С красной чашей хохота и боли
У красиво посиневших губ.
Пой же, смейся! Благодарным взором
Путь отцов в веках благослови!
Мы умрем с тобою под забором,
Захлебнувшись весело в крови…

Странно-хрупкая, крылатая,
Зашептала мне любовь,
Синим сумраком объятая:
«Жертву терпкую готовь…»
И качнула сердце пальцами.
Тихий мрак взбежал на мост.
А над небом, как над пяльцами,
Бог склонился с ниткой звезд.
И пришла Она, проклятая,
В гиблой нежности, в хмелю,
Та, Кого любил когда-то я
И когда-то разлюблю.

Глаза пьянели. И ласк качели
Светло летели в Твой буйный хмель.
Не о Тебе ли все льды звенели?
Метели пели не о Тебе ль?
В снегах жестоких такой высокий
Голубоокий расцвел цветок.
Был холод строгий, а нас в потоки
Огня глубокий Твой взор увлек.
И так бескрыло в метели белой,
Кружась несмело, плыла любовь:
«Смотри, у милой змеится тело,
Смотри, у милой на пальцах кровь».
Но разве ждали печалей дали?
Но разве жала любви не жаль?
Не для Тебя ли все дни сгорали?
Все ночи лгали не для меня ль?