Юрий Кублановский - Сборник стихов

Отбрив жену, сосед нырнул в кусты
с бутылкою «Метаксы».
За флигелем драчливые коты
бранятся по-китайски.

Бесшумный нетопырь — то вниз, то вверх.
Жужжит ночная трасса.
У школы запускают фейерверк
два местных лоботряса.

Курортники сражаются в деберц;
сквозь праздничные залпы
доносится: минелла, белла, терц.
«Цыганщина!» — cказал бы

один поэт. Не зря же из райка,
грозящего попойкой,
ты вырван, как страница дневника
с большой и жирной двойкой.

Но размышляешь, прячась меж ветвей
живучей ежевики,
что было бы верней зайти с червей
тому, кто ходит с пики;

что ты ловил удачу, как юнец,
рванувший в самоволку,
а мир ловил тебя и наконец
зубами взял за холку.

И вот висишь над грудой кирпича,
над пыльным базиликом,
ножонками беспомощно суча,
давясь беззвучным криком.

Стол со скамьёй во дворе
и дыханье подвальных глубин
затхлое в том сентябре,
что к тебе нас бездумно прибил.

С пятого (бьюсь об заклад)
этажа увертюра Массне
льётся, впадая в закат,
беспородный, как «Бiле мiцне».

…Так хорошо мы сидим,
вчетвером, как ни разу потом.
Банка дешёвых сардин
и нарезанный крупно батон.

Блещет щербатость двора
озерцами бензиновых луж.
«Жизнь, — говоришь ты, — игра
в дурака, и на вылет к тому ж.

Кстати, а как про игру
у Набокова в „Бледном огне“,
помнишь?» Скорее умру,
чем признаюсь, что нечего мне

вспомнить. И мямлю: «Ну да.
На английском? А что за строка?»
Лучше б сгореть от стыда
мне в огне этом! «Ладно, пока,

други». И смотрим втроём,
как в плаще ты идешь через двор.
…Всех нас в отчёте своем
упомянет настырный филёр,

тот, что с обувки сырой
соскоблив непросохшую грязь,
вражий припишет настрой,
а еще — с диссидентами связь

мне, размышляющей лишь
об одном (кто бы в чём ни винил):
всё же — в четверг позвонишь
или в пятницу? Не позвонил.

Ночь подсвечена снегом.
Всё в замедленном темпе.
Перемолвиться не с кем
кроме собственной тени.

Кавардак холостяцкий
утешает уродца
тем, что скорая старость
белизной улыбнётся

слов сплетеньем неспешным
как в романе старинном
пухом ангельским снежным
фосфором нафталином

белочкой прискакавшей
млечною амальгамой
облаков простоквашей
известковою ямой

Так много хочется сказать,
а время истекло.
В костре горит сухой кизяк,
и от него — тепло.

В конце концов не всё одно
тем, кто огнём согрет,
что им вчерашнее говно
даёт тепло и свет?

Говорил одному другой:
всё, что ты сочинял вдогон
тем, кто лучше нас и честней, —
недостойно этих теней.

Отвечал другому один:
я давно по жизни акын.
Выпускать стихотворный пар —
это функция, а не дар.

Так и ехали по степи,
успевая всё примечать.
И гадали, как поступить:
песнь запеть или промолчать.

Если отклика нет — зачем
возражать безмолвью небес?
Эхо от молчанья звончей,
чем от легковесных словес.

Но когда придёт тишина —
распадётся мир по слогам.
Снова станет природа слышна:
насекомые, птичий гам,

посвист суслика, шорох змеи,
блеяние заблудшей овцы…
Все они на земле свои,
только мы одни — пришлецы.

Мы превысили свой лимит
и утратили благодать.
Чтобы стать обратно людьми
и хоть как-нибудь оправдать

то, что мы коптим небосвод, —
нужно эхом вторить тому,
что над мёртвым зеркалом вод
прозвучало, рассеяв тьму.

Позабыть про пах и живот —
и тогда душа оживёт.

Кто там осклабился впереди,
на словеса падкий?
Что-то щемит поперёк груди
и под лопаткой.

Что-то утратил я интерес
до наработанных схем.
Времени мало. Время в обрез.
Времени нет совсем.

Когда падёт последний оплот,
когда догорит свеча
и виноградное мясо пожрёт
жирующая саранча —

останется только начальный стих,
обглоданный до кости.
И он брезгливо из памяти вод
своё отраженье сотрёт.

А шарик — который на произвол
судьбы послала душа —
будет кружиться, страшен и гол,
как биллиардный шар.

Ужас ночной морзянки,
посланной в никуда.
Ты — дед Мазай. Мы — зайцы.
Подступает вода.

Умствований помимо,
всё замутняющих лишь,
просто спаси и помилуй.
Или — хотя бы — услышь.

В начале был внезапный свет
на небе. Мы — и млад и сед —

пошли за ним в густую тьму.
Я сам не помню почему.

Мела метель. Колючий снег
слезинки иссекал из век.

Как потревоженная мгла
отара тёмная текла

за нами, блея тяжело.
У хлева снега намело.

Мать, приподнявшись нам навстречь,
дитя пыталась уберечь

от холода, людской вражды.
От света ведшей нас звезды.

Свет материнского лица
ещё окутывал мальца,

но свет небесный, голубой,
обоих облекал собой.

Потом, беспомощен и мал,
младенец Сам светиться стал,

Собой преображая мир.
Мы отдали свой хлеб и сыр,

пред Ним склонившись до земли,
и осторожно отошли,

по мёрзлому песку хрустя.
Свет источавшее Дитя

нам улыбнулось — и погас
небесный свет, приведший нас.

Теперь светился Он один.
Для ослабевшей от родин

свет что-то значил — а для нас
был чистым чудом, без прикрас.

Ведь то, чего страшилась мать,
мы не умели понимать.

С тех пор прошло немало лет.
Я сделался угрюм и сед,