Юрий Трубецкой - «Под этим небом черной неизбежности…»

А дальше — серое зданье,
Где собирались декабристы.
Суровая площадь,
Где Достоевского шельмовали.

Пушкинская Россия!
Блоковский Петербург!
Тонешь ты в снежных вьюгах,
Цветешь весеннею розой!

Вячеслава Иванова «Башня»,
Белые, томные ночи.
И полночь, в «Бродячей собаке»
Петербургская богема.

Медный Всадник, Исаакий,
На Невском шумят экипажи.
Ты встаешь из мрака забвенья
В строфах поэтов.

Гудишь тем пароходом,
Что под мост проползает
По Неве серебристой
Прямо в закат огромный.

Сначала — черная вода
И пена под мостом.
Потом — бежать, бежать. Куда?
Родной оставить дом…

И, прежде тихий, Летний Сад
Стал грозным, шумным стал.
Так — сорок лет тому назад
И в памяти провал…

И нет возврата. Резкий крик
Над полем воронья.
Куда забрел ты, мой двойник,
Темна судьба твоя!

О, злое сердце, почему
Иное ты твердишь?
Ты задыхаешься в дыму
И в пламени горишь!

Не убежишь ты никуда.
Война. Орудий гром.
Нева. Холодная вода.
И пена под мостом.

Помнишь ржавые кочки
Блоковского болота,
Где цвела «Ночная фиалка»?
Мы проходили этим болотом
Сквозь мокрые травы.

И потом вышли в город,
Наоборот, не как у Блока.
Улицы катились нам навстречу,
Но ни одной мы не узнали.

Все было во сне как будто
Или время вспять убежало…

Было ли то время
Войны гражданской,
Или Петербург
Перестал быть столицей,
А стал городком заштатным?

Ни одного человека не встретив,
Невский мы не узнали.
Летний Сад простирался,
Усыпанный желтой листвою.

Исаакиевский храм изменился
И только
Игла Адмиралтейства
Как прежде вонзалась в небо.

Мы не понимали, что все это значит?!
Как вдруг заиграли куранты
«Коль славен наш Господь в Сионе»…

Но город был пуст.
И только наши шаги
Повторяло эхо.

Может, это только приснилось,
А может быть, когда-нибудь
Так и будет
В иной, бесконечной жизни,
Под иным, незакатным солнцем!

Многими уже позабыты
«Стихи о Прекрасной Даме».
Я сегодня раскрыл их
И вспомнились давние годы,
Вспомнился день осенний
В «блистательном Санкт-Петербурге».

Уже замерзшие лужи,
Не то суббота, не то воскресенье
Благовестит Исаакий,
Летний сад шумит, облетевший…

Уже ужинать скоро,
Склоняется день к закату.
«Вхожу я в темные храмы»…
Нет. Я только вхожу в беседку.
Исчерчены стол и стены
Стихами. Они почти уже смыты
Недавним, осенним ливнем.

Кто-то писал па стенке:
«Я надел разноцветные перья,
Накалил свое сердце и жду»…

Так и я все жду.
Мне сказали: — прийду!
Жизнь прошла вместо этого мимо.

Прощанье? Наверное — да.
Утрата? Конечно, утрата.
Там — трубы и гавань Кронштадта,
Дорога травою примятой
Вела… А вела в никуда.

И вот петербургское небо,
И странствия ветер подул.
Что было — осталось как небыль
В моем облетевшем саду.

Там астры и черные грядки,
И боль мне уже не больна…
И ветер забвения сладкий,
Как эта чужая страна.

Зимой, над Невою
Горели костры.
И свист надо мною
Метельный игры.

Мотель. И пробегом
Глухая стрельба.
Над бешеным снегом
Гудела труба.

Не страшно проснуться,
Не страшно идти,
В той курточке куцой
С тобой по пути.

Как будто из дома
Нас выгнали вон.
И пушечным громом
Звучит телефон.

И дымный Исаакий
Глядел сквозь туман.
И город во мраке
Тоской обуян.

Прохожее старухой
Все шепчет беда,
Ехидно, на ухо:
Простись навсегда.

И вот по пути нам
На бред и грехи…
Последним притином
Приходят стихи.

Безветренный, холодный, царскосельский день.
Холодноватая росистая сирень.

И кажется, я все запомню сразу:
В цветах записку, вложенную в вазу.

И этих серых статуй зябкие тела
(Очарованье парка Царского Села).

Теперь, имея времени избыток,
Брожу среди немецких маргариток.

И праздные стихи читая наизусть,
Пытаюсь заглушить непрошеную грусть.

Голос неповторимый,
Переборы рояльных клавиш,
Мягкое кресло у печки,
Мурлыканье белой кошки
И много, много еще…

Разве все разгадаешь,
Что к чему и какие
У памяти есть приметы,
Кроме простых мелочей?

Но эти мелочи встанут,
Потребуют властно места:
Вот елка и вальс кружащий,
Вот две косы и браслетка
На левой руке…
А дальше
Надвигаются годы
Войны и глухой чертовщины…

Голос неповторимый,
Переборы рояльных клавиш,
Чайковского «Баркарола»,
Окно, Петербург и снег.

Нам бы туда, в заневскую прохладу,
Где тихий монастырь. Нам бы туда.
Но твой рассказ совсем уже не радость
Про странствия, про города.

Нам бы туда, к чему нам путешествий
Горячий хмель чужбинного вина.
Ты помнишь, как тогда нам вместе
Пропела гневною трубой война?

Нам бы туда, в заневскую прохладу,
Там, где заря под пеплом облаков,
Где шелестящим золотым нарядом
Укрыта сень хранительных садов.

Ну, что ж, я почти современник
Символистов, акмеистов даже.
Футурист? Я от них отвернулся.
Ну, что ж, я вдыхал петербургский воздух,
Сидел до утра в «Бродячей Собаке»,
Провожал Блока на Офицерскую,
Склонялся к руке Ахматовой,
Пожимал руку Осипу Мандельштаму.
(В азербайджанской столице
Слушал Вячеслава Иванова,
В Коктебеле Максимилиан Волошин
Давал мне убежище в «Доме поэта»!
И я слушал его стихи…)
Я не родился двадцатилетием раньше.
На меня обрушились войны.
В меня стреляли на бреющем полете
Неведомые авионы.
Ну, что ж, я знаю, что лучший друг мой
Погиб в ледяной стране,
Где два месяца лето,
А десять — зима и зима.
Где кусок хлеба и пачка махорки
Дороже человеческой жизни.
Это я сам знаю.