Юрий Трубецкой - «Под этим небом черной неизбежности…»

За то, что увидимся где-то на кромке
Полярного льда у гренландских земель —
И вспомним, как здесь, неуверенно-ломко
О счастье неверном нам пела свирель.

До дамбы каменной преграды
Плывет спокойная Нева,
И за дворцовой колоннадой,
За перспективой — острова.

И в час урочный, в клубах дыма,
Неуследима, нешумна,
Печальная проходит мимо
Гиперборейская весна.

И Петропавловская крепость
Незрячий взор бросает вниз,
Где, как величественный эпос,
Петровский стынет Парадиз.

Тогда ямбические строфы
Со взморья ветры шепчут мне,
В садах беспечных Петергофа
И в царскосельской тишине.

И неразрывны с прошлым узы,
Когда, остановя полет,
Глядят классические Музы
В летейскую прозрачность вод.

Рейд безлюдный. Пески Сестрорецка.
Облака призакрыли зарю.
В облик твой беспечальный и детский,
Как впервые, сегодня смотрю.

От воды почернелые доски
Из купален ведут на песок.
Воротник твоей белой матроски
Тихо треплет морской ветерок.

Загорелые ноги ласкает
И щекочет украдкой вода.
Мы с тобою запомним, я знаю,
Золотой Сестрорецк навсегда.

На заливе, за отмелью, лодка,
Однотонны мотора толчки.
На воде зажигаются четко
Пристаней и плотов огоньки.

Здесь на пляже, за день разогретом,
Звездной ночью, и шелках тишины,
Нам с тобою внимать до рассвета
Равнодушным шуршаньям волны.

Всё понятно — и серые зданья,
И декабрьский хрустящий снег,
И захватывающий дыханье
Финских санок неверный бег,

И уверенность в том, что жребий
Наш заплелся в тугом узле
Не на чуждом холодном небе,
А на близкой, верной земле.

Слишком много яркого света,
Слишком кровь бьется в виске.
Улыбаются в окна лету
Амуры на потолке.

Весела сегодня столица
В темной зелени на ветру.
Только сердце будет томиться
Вечерами и поутру.

Оттого что и ты оставишь
Эти стриженые сады.
Только ряд пожелтевших клавиш
Сохранит пальцев следы.

Помню запах нарциссов острый,
Взморье, пляж на песчаной косе,
Веселый Елагин остров,
Дымящееся шоссе.

Помню лето, тебя и книгу
С беспокойным распевом строк,
Норвежские песни Грига
И с набережной ветерок.

Здесь шум ветвей с ветрами говорит
И парк тревожит стужей обнаженный.
Здесь Камерона строгие колонны
Уходят в неба мутный хризолит.

Безлюдие в аллее просветленной,
Где мрамор статуй меж стволов сквозит,
Где ступеней растреснутый гранит
Уже ковром устлали пестрым клены.

Слепые, равнодушные года
Я здесь считаю. Никнут холода
На обелиски Славы и Победы.

А ветер, северный мечтатель-сноб,
Пылающий мне беспокоит лоб
И снег метет на плечи Кифареда.

Здесь голос тишины уже так ясно внятен,
Здесь в изумруде трав обрывки желтых пятен
И широко взлетать закатному лучу,
Над парком, осенью разубранным в парчу.

Скучают мраморных фонтанов обелиски,
И сердце смущено тревогой тайно близкой.
Гудит Гиперборей, сметая пыль с дорог,
И листья надают в разметанный песок.

Предзимних бурь струна уже заныла,
И Дева Белая кувшин свой уронила.
«Но Дева красотой по-прежнему горда,
И трав вокруг нее не косят никогда».

Люблю безлюдие аллей, поблекших рано,
И изморозь с утра, а к вечеру туманы.
Последний луч бесплотный, как обман,
Над павильонами, что строил Монферран,

Ложится неживой печальной позолотой
На мертвые дворцы и окон переплеты.
И думает — о чем? — следя летучий лист,
На бронзовой скамье кудрявый Лицеист.

Фонтаны спят. Екатерины нет.
И Музы не настраивают лиры.
И у ворот пустого Монплезира
Не видно раззолоченных карет.

Горит вечерний, золотистый свет
На облаках осеннего сапфира,
И этот парк запущенный и сирый,
В сентябрьский траур пышно разодет.

Я здесь брожу и думаю всегда
О днях великолепия Фелицы
И слышу у замшелого пруда

Величественный шаг Императрицы.
Ты не забудешь золотых годов,
Дряхлеющий, холодный Петергоф!

Опушена чугунная ограда
Снежинками. Уже темно вверху
И тает день. В серебряном пуху
Столбы, дома и церкви Петрограда.

Как хорошо, закутавшись в доху,
Бродить в снегу Таврического сада
И знать, что сердцу ничего не надо,
Пусть бьется в лад спокойному стиху.

Глубоким звуком в выси уплывая,
Заблаговестил колокол вдали
Над тишиной заснеженной земли.

Я чувствую, шагов не ускоряя,
Глаз голубых смеющийся разрез
И сумерки, и празелень небес.

Петербургская ночь. Чуть видны фонарей вереницы.
У подъезда метет. Навевает сыпучий сугроб.
Тот рассказ о трех картах мерещится, кажется, снится —
Герман сдвинет, шатнувшись, свою треуголку на лоб.

Вот Московской Венеры подъехала грузно карета,
Выездные лакеи проклятую ведьму ведут…
Вот она задремала. А вот под кружком пистолета
Затрясла головой. И отправилась к Богу на суд.

Сорок тысяч! Метель. И мигает старуха из гроба.
Герман, Герман! Всё — тройка, семерка и туз.
Петербургская ночь наметает как горы сугробы.
Слышишь — Лиза рыдает: — к тебе никогда не вернусь!

Петербург. И мигают вдали фонарей вереницы.
А у Зимней Канавки столбы неуемной пурги.
С тихим свистом змеиным за картою карта ложится
И у Пиковой Дамы усмешка проклятой карги.

Звучат гудки. И ветер в проводах
Уже гнусавит, отпевая лето.
И Гатчина, в багрянцы разодета,
Спит и не спит в разметанных садах.

Борей тревожен. Путает и рвет
В оконных амбразурах паутины,
За павильонами времен Екатерины
В пруды наносит дымчатый налёт.