Ольга Реймова - Парус, ветер и любовь (сборник)

Так хочется тебя увидеть! Я, конечно, уже совсем другая, со всеми недостатками своего пожилого возраста. А ты, наверное, всё такой же уютный, с роскошной улыбкой и голубыми-голубыми глазами.

Я счастлива от того, что у меня была такая встреча в жизни, которая сохранилась в памяти как доброе и прекрасное время. Где же ты, милый Слава? Я помню о тебе даже в конце жизни. А помнишь ли ты меня? Возможно, что я прошла в твоей жизни как незначительный эпизод. А может быть, и нет…

Когда летел тополиный пух и стелился под ногами белым пушистым покрывалом, Эля чихала и нос у неё краснел. Этот пух она и обожала, и ненавидела одновременно. Обожала за пушистость, лёгкость и схожесть со снежинками в зимнюю пору. А летом такой очаровательный снежок восхищал.

Но до чего же он противный! Забивает нос и лезет везде. И Эля становилась некрасивой. Она и так была не очень-то привлекательной, но этот противно-очаровательный пух… Эле было почти двадцать лет. А любимого у неё ещё не было. «Неужели и в двадцать лет я буду одна? — обречённо думала милая Эля. — Ну и пусть буду одна. Конечно, я же некрасивая! Кому же нравятся некрасивые? Никому. Зато я свободная! Вот закончу институт и буду путешествовать по всему миру! Сколько стран можно посмотреть!» — не унывала Эля. Мама ей всегда внушала, что свободной быть — это лучше всего!

Шла Эля не торопясь, сдувала пух тополиный со своего носа, выпятив нижнюю губу, улыбалась. И мечтала о своей счастливой будущей жизни.

— Привет, красавица!

— Здравствуй! Почему красавица? Смеёшься?

— Нет, не смеюсь, ты такая смешная, когда сдуваешь пух! Хочу спросить тебя: как пройти на улицу Краснодонская? Сказали, что где-то здесь, а я найти не могу.

— Я иду в ту сторону, покажу. Как тебя зовут?

— Алексей, можно Лёша. А тебя?

— Не скажу.

— Почему?

— Ты же меня уже назвал — Красавица. Так и зови.

— Вот говорю же, что ты смешная. Сразу заметил!

— Получается, что и Красавица, и смешная. Сам смешной!

Они шли, смеялись, болтали про всё на свете. А пук летал вокруг них и радовался, что встретились двое.

Сидим за ужином. Наталья Михайловна говорит:

— Вот пройдёт некоторое количество лет, и будет нам лет по восемьдесят. Встретимся, быть может, в каком-нибудь санатории, а может быть, и здесь — узнаем ли мы друг друга?

На эту тему её натолкнул взгляд на очень стареньких отдыхающих.

Когда старость встречается в большом количестве (а нас было многовато), это очень печально выглядит. Никакие песни, ни танцы, ни смех не могут заглушить или затемнить возраст. Он особенно явно проступает, когда пожилые веселятся, танцуют. Они, кажется, забыли, сколько им лет. Их душа встрепенулась, взлетела, запела, закружилась и засмеялась. А внешность как бы пытается вернуть всё на свои места. Со стороны это выглядит очень печально и грустно, и больно до слёз.

Жизнь, жизнь, жизнь… Как ты коротка и длинна в то же время. А возраст?

Она высокая, совсем-совсем седая, очень прямая. Идёт с палочкой. Ей восемьдесят шесть лет. Доктор технических наук, профессор. Умный взгляд. Видно, что в молодости была красива. Но возраст взял и всё смял. Заставил пожухнуть, увять. А где-то из глубины годов выглядывает былая красота. Одета строго, элегантно, в брюках, на уставших ногах мокасины. Ноги особенно подчёркивают возраст, на них как будто нанизаны года. И эта тяжесть визуально ощущается. Руки ухожены, маникюр, но такое впечатление, что на руки надеты мятые перчатки, а сверху красивые перстни, кольца. Седые волосы собраны на затылке в пучок. Она о чём-то рассказывает своей спутнице. Голос низкий, хорошо поставлен, чувствуется преподаватель. А глаза карие, большие, красивые. В них насмешливость, грусть и недоумение: «Что ж так быстро-то?!» Да. Вот так быстро пролетели эти восемьдесят шесть лет. И всё прошло на её глазах: и разруха, и восстановление, опять разруха и опять восстановление. И уже в который раз всё это ею пережито.

Она уехала, а я всё время смотрю на то место в столовой. Она как будто оставила свой образ здесь, хотя там уже сидит совсем другой человек…

А вот та дама шестидесяти двух лет… Её врач предупредила: ни сауну, ни бассейн не посещать! А тут такие шикарные дни: тепло, всё закрасовалось вокруг. Вечером на улице возле главного входа артисты из Москонцерта организовали танцы под своё исполнение.

Пенсионеры забыли обо всём на свете: сколько кому лет, кто как выглядит. Танцевали как молодые, прыгали, не жалея сил, и подпевали. Я сидела вдали на скамеечке, наблюдала всю эту картину с щемящим чувством. Мне почему-то всех было жалко. Очень жалко. И вдруг слышу:

— Смотри, смотри, как она отплясывает. А говорит, что сердце больное и врачи запретили бассейн и сауну. А она везде уже побывала и ещё отплясывает…

Заиграли «Цыганочку». Она отплясывает её и говорит:

— Умру, а цыганочку спляшу!

И вдруг вижу, она падает навзничь, замертво. Всё. И ничто не спасает её.

Она ушла, вернее, улетела в пляске под музыку «Цыганочки». Её не стало в одно мгновение, как будто и не было никогда.

Я пыталась разглядеть её лицо и не смогла. Её лицо почему-то в моём воображении не зафиксировалось, хотя долго на неё смотрела. Помню только беленькие симпатичные ботиночки на горочке и белые кудри на асфальте с воздушной лёгкостью легли. Вот так вот. Всё.

И вдруг въезжает свадебный кортеж на территорию санатория. В машине музыка, невеста в красивом белом платье и нарядный жених выходят из машины и, не обращая внимание на труп, помещённый в чёрный полиэтиленовый мешок, влетают в просторный вестибюль красивого санатория. Трагедия и счастье в одном сплетении.

А Жизнь продолжается…

Ещё одна весна. Незаметно распустились листочки. А вот и два тюльпанчика показались, один жёлтый, а другой красный, ножки ещё коротенькие, а бутон уже красиво распустился. Тепло. Люся накинула палантин и села в кресло любоваться солнечным весенним утром. Рядом на солнышке разлёгся кот Васька и замурлыкал свою песенку. А было ли это?

…Тридцать пять лет — это возраст уже уходящей молодости и только-только наступившей зрелости. Люся была по-нежному, по-тихому хороша, к ней надо было присмотреться, услышать её грудной негромкий голос и посмотреть в её глаза, в которых было, кажется, всё: и ожидание, и разочарование, и робость, и какая-то давняя боль.