Джозуэ Кардуччи - Поэты лауреаты Нобелевской премии

безлюдью улыбается лазурному,

на белоснежных птиц порой любуется,

на острова зеленые.

Блистают храмы на высотах выспренних

паросской белизною в свете розовом,

трепещут кипарисы, миртов заросли

струят благоухание.

В морском соленом разливаясь воздухе,

оно слилось с напевом корабельщиков, —

там, вижу, судно к пристани причалило

под парусами алыми.

И девушек мне видно, что с Акрополя

чредою сходят: белоснежны пеплосы,

цветы чело венчают, руки с лаврами

простерты к небу, хор звучит.

А вот, копье в родимый водрузив песок,

на берег воин соскочил блистательный,

то не Алкей ли, с брани возвратившийся

к прекрасным девам Лесбоса?

О, в рощах сладкое уединение,

желанное вдали от шума города.

Два друга с нами, близнеца божественных,

вино и страсть, о Лидия.

Смеется в кристалле блистающем

Лиэй, извечный юноша,

так сверкает в глазах твоих, Лидия,

любовь, почти обнаженная.

Все ниже лучи над террасою,

и отблеск играет розовый

в бокале, дрожит, колеблется

в волне волос твоих, Лидия.

Средь темных волос твоих, Лидия,

умирает роза бледная,

а в сердце печаль нежданная

умеряет любви пылание.

В пожаре торжественном вечера

отчего так плачет жалобно

море внизу? Что за песни, Лидия,

поют приморские пинии?

Так страстно холмы протягивают

объятья светилу закатному.

И тени растут. Мне кажется —

ждут поцелуя последнего.

Пусть тени меня охватывают,

Лиэя я жду лобзания.

И глаз твоих я жажду, Лидия,

если кони низверглись солнечные.

Летят часы. Расцветают алые уста,

цветок души распускается.

Лепестки трепещут страстные.

О, раскрой мне свои объятия!

Во мраке фонари бесконечные

за деревьями уныло тянутся,

между веток, от дождя набухших,

на грязь мигающий свет бросая.

О, этот свист — в нем отзвук рыдания!

Локомотив подходит. Свинцовое

небо и поздней осени утро

превращаются в огромный призрак.

Зачем эти люди закутанные

молча к темным вагонам торопятся?

Для каких скорбей, нам не известных,

или для муки тайной надежды?

Рассеянно на окрик кондуктора

билет даешь. Пред тобою, Лидия,

минувшие радости и годы

счастья — в краткие эти мгновенья.

За вереницей вагонов черною

в капюшонах железнодорожники

проходят с тусклыми фонарями,

тяжким молотом бьют по сцепкам.

Угрюмый лязг зловеще разносится;

из глубины души опечаленной,

как сдерживаемое рыдание,

неутешное слышится эхо.

Захлопывают двери, и кажется

каждый звук оскорбленьем. Насмешкою

сигнал к отходу звучит для сердца.

По стеклам — дождя ударяют струи.

Чудовище с душой металлической

дымит, шипит, тяжко дышит, огненные

глаза таращит, во тьме несется

свист, торжествующий над простором.

О любимой лицо бледно-розовое,

очи звездные, тихие! Снится мне:

чистый лоб изваяний античных

в волнах вьющихся волос склоняешь.

Трепетала жизнь в нагретом воздухе,

в сиянье лета ты улыбнулась мне,

и юное светило июня

целовало нежные ланиты.

Среди отблесков волос каштановых

ее окружали сновидения,

золотым ореолом, сияя

ярче солнца над моей любимой.

Под холодным дождем возвращаюсь я

и хотел бы смешаться с туманами;

шатаюсь, как пьяница, сомненьем

объятый — тенью и я не стал ли?

О, этих листьев безмолвной осени

бесконечное в душу падение!

Мне кажется, что один навеки

царствует ноябрь во всей вселенной.

О, если б чувства жизни рассеялись!

Не лучше ль эти тени, эти призраки?

Я хотел бы навеки истаять

в туманах безысходной печали.

Медленно снежные хлопья падают с хмурого неба,

улицы словно мертвы — гомон живущих умолк.

Криков торговцев не слышно, замер и стук экипажей,

песен веселых любви тоже нигде не слыхать.

С башни высокой плывут над городом сиплые звуки

бьющих часов — стонет мир, людям неведомый днем.

В окна стучатся крылами птицы. То — добрые духи

здесь, на примолкшей земле, ищут меня и зовут.

Скоро уже, дорогие (тише, упрямое сердце!),

в вечную тишь я сойду в тьме гробовой отдохнуть.

Аренцано! Прекрасен ты на берегах генуэзских

в круге олив безмолвных, кедров и пальм дрожащих;

прославляет в труде тебя старость, тебя украшает

юности сладкий трепет, грации светлой прелесть;

в тишине вспоминаний мгновенья надежд пролетают,

как дуновенье ветра между холмом и морем.

Рассказывает миф, что Прометей,

прах первобытный одухотворяя,

ему дал силу яростного льва:

возникший человек взревел о брани.

И краснокожий изгнанный Адам

стал первым тружеником. Но ненужным

ему на свете показался брат:

над Авелем убийца посмеялся.

Отсюда кровь, текущая в веках,

плачевная история людская —

от Парфенона до твоих колонн,

о Белый дом, твердыня Вашингтона!

С медведем на земле ведя борьбу,

замахивался троглодит дубиной,

и в мускулах и в сердце ощутив

неистовство клокочущее битвы.

И дети дикарей, ведя игру

в закатном рдяном свете, находили

среди кровавых глыб куски кремня

и заостряли их для смертной схватки.

Затем предмета образ огневой,

пройдя сквозь фосфор мозга отраженьем,

в апрельском испарении сыром

повлек их, упоенных, постепенно

из свайных хижин, из ночных пещер

в пространства. И зазеленели нивы,

когда-то скудные, на высоте,

людскою кровью щедро орошенной.

С холма, который приступом был взят,

живые устремляли взор на реки,

могучие, на гулкий океан,

на мрачные хребты: и, в изумленье,

их груди ощущали властный зов,

ум озарялся тайною далекой.

И был низринут в волны ствол сосны

нагорной, с помощью катков гранитных.

Завыли сумрачные божества,

и в хижине смех женщины раздался,

и вскоре вековечная война

помчалась по земле кобылой дикой.

Задолго до пророка, чей кривой

клинок внушил народам покоренным

единого аллаха строгий культ

и поклонение святой гробнице,

задолго до мятежного креста

пошла в столетьях тягостная распря

Европы с Азией, — и в той борьбе

и свет и жизнь для варваров блеснули.

Со дней, когда Персеполис послал

своих огнепоклонников в сраженье

с кумирами, и грянул Марафон,

как гул, в истории земных народов,

и трон Ахеменидов занял Зевс

(бог пелазгийцев, Фидия, Гомера),

и Александр прекрасный был рожден,

и Аристотель в мысли погрузился;

от лонгобарда, что промчался вскачь