Михаил Луконин - Стихотворения и поэмы

Мы идем по улице…
С перезвоном
котелков об оружие,
с нарастающим шумом
идут и идут непрерывной колонной
советские люди в светло-зеленых костюмах.

Мы в гости к Сереже идем, ведет нас Нехода.
«Это ты?»
— «Это ты разве?» — разговариваем глазами.
Тысяча девятьсот сорок пятый. Окончание года.
«Вот как съехались!»
— «Вот как!» —
удивляемся сами.
Мы с Тамарой идем, Люба с Семой — за нами.
Он карточку показал мне:
«Похожа?» —
и снова спрятал в кармашек под орденами.
«А Тамара?» — кивнул я…

«Вот Кремль! — остановился Сережа. —
Вот звезды! Смотри сюда, Сема.
Кремлевские звезды! Не верится даже.
Давайте посмотрим…»
— «Мы вернемся из дома —
вот он, Сережин переулок Лебяжий».
— «Хорошо ».
— «Мы вернемся», —
а сами ни с места.
Ворота Кремля освещены, стоят часовые.
Елочки маленькие вдоль высокого въезда.
Из-за зубчатой стены светят звезды живые.

«Родина, — думаю я, —
мы пришли к тебе, твои знаменосцы,
под Москвой закаленные,
воспитанные у Сталинграда.
Мы, выполняя приказы твои,
научились бороться.
Да, это мы, солдаты стального отряда.
Если надо, зови нас —
в любую дорогу готовы.
Если кто-то мир опять подожжет,
если это случится,
позови нас, отчизна,
мы станем по первому слову!
Сема наш остается у нашей границы».
«Родина! — думаю я, сердцем дрогнув.—
Мы пришли на свиданье к тебе, дорогая отчизна.
Слышишь нас:
все тебе посвящаем дороги.
Наша клятва в любви к тебе —
возвращение к жизни!..»

«Какое сегодня? — Тамара спросила.—
Какое?»
— «Двадцать девятое, Тома. А что?»
И Люба про то же.
«Да что вы взялись, число не дает вам покоя…»
— «В самом деле, какое?» — смеется Сережа.
«Постой, ты не знаешь, — улыбается Сема, —
двадцать девятое октября — что за дата?»
— «Не знаю, не знаю… А впрочем, знакомо…»
— «День…»
— «Я вспомнил, понимаю, ребята!
Двадцать семь, — говорю я, — не мало!
Жалко, молодость уходит, ребята.
О годы, начинайтесь сначала,
возвращайтесь, возвращайтесь обратно!..»
— «Постой. — Нехода встает предо мною. —
Наша юность послужила отчизне!
Подумай, мы сделали самое основное,
мы совершили самое главное в жизни!
Мы вынесли тяжесть утрат и ранений,
тяжелой дорога была и кровавой,
но мир,
светлый мир наш,
судьбу поколений
от войны отстояли мы
битвою правой».
— Да, друзья дорогие, смотрите,
нас будут помнить сердца поколений.
Наша свобода — величайшее из открытий!
Дорога к миру — лучшее из направлений!

«Ну, давай поцелую, на мир и дорогу!» —
Сережа улыбнулся искристо.
«А всё же двадцать семь — это много, —
говорю я. —
И откуда взялись-то?!»
— «Я предлагаю, — руку вымахнул Сема, —
уж раз эти годы не заметила юность,
поскольку нам некогда было,
нас не было дома,
предлагаю,
чтобы годы вернулись!
Эти годы не в счет, это Гитлер украл их,
четыре года —
в огненной круговерти.
Мы отстояли на юность вечное право,
продолжение лет —
с мая сорок пятого мерьте!..»
— «Правильно, Сема!»
Мы начинаем смеяться.
«Сколько Сереже с Неходой?»
— «Идет двадцать пятый».
— «А Семе?»
— «Семе как раз девятнадцать!»
— «Сколько Васе было бы?»
— «Двадцать первый, считайте».
— «Тамаре — двадцать два минус четыре».
— «А Любе?»
— «И Любе тогда восемнадцать…»
— «Юность наша продолжается в мире!»
Эти годы нам в труде пригодятся!
Да здравствует наша мирная юность,
счастье и молодость в семье миллионной!
Мир и свобода к нашим людям вернулись!
Признаемся в любви —
жизнью всей окрыленной, —
признаемся в любви
и клянемся перед дорогой
мы тебе, наш народ,
наш Советский Союз,
дорогая отчизна!
Продолжается наступление наше —
с партией в ногу,
нам идти и идти —
к счастью,
к маяку коммунизма!..

В Осташковских высотах
около Калинина,
в лесу болотном,
где вода, как густой чаёк,
у Волгина-Верховья, села,
что в топи вклинено,
тонко пробивается
маленький ручеек.
Копытными следами побежал за стадом,
течет десятки верст,
а не на что взглянуть.
Каждый пень, коряга, камешек —
преграда:
заставляют ручеек
изменять путь.
Нелегко ему.
Один он.
И бывает грустно.
Нелегко ему дорогу отыскать себе,
без друзей пока еще,
без людей,
без русла.

Но течет,
растет
и крепнет:
он готов к борьбе!
Он уже журчит тихонько,
он зовется Волгой,
смело пробирается среди известняка,
и знает он,
что суждено ему
дорогой долгой
шуметь,
и славиться,
и побеждать века…
Всё начинается с того:
с мечты, с желанья, с жажды.
С истока робкого
все реки потекли.
И есть источники свои
мечты народа каждой.
И этой вот мечты о красоте земли.
Благословен исток,
что стал теченьем века,
тот ручеек,
что вышел из народного ключа,
стал делом партии родной,
свободой человека,
народным счастьем,
жизнью,
наследством Ильича.
Все мысли о тебе,
грядущий день недальний,
своей поэмы этой первую строку
я шлю к тому истоку,
на первое свиданье
к мечте людской,
к началу,
к Волге-ручейку.
Оттуда дотеки,
доплесни,
добрызни
через плотины ГЭС,
через каналов сеть,
до светлых дел людей,
до дней
при коммунизме,
из капли
стань волной,
чтоб это счастье петь.

Пахнул в лицо,
волной холодной встретил
и сразу выдул крупную слезу.
А там
уже забылся этот ветер,
забылся мною ветер там,
внизу.
Над университетом
в шаткой сини
меня с боков обходят облака,
гляжу —
и улетаю вместе с ними.
Куда?
Еще неведомо пока.
Хотя б черновики путей,
наброски
дорог и троп,
как бы летать я мог!
Чтоб видеть всё,
как дым от папироски,
рукой сдвигаю облачный дымок.
Я на таком ветру
себя не помню.
Ну что же, рви,
пронизывай насквозь!
Ты, вижу, рад тому,
что нелегко мне?
Ты недоволен тем,
как мне жилось?
Мы старые друзья с тобою,
ветер!
Я тот же,
ошибаешься во мне.
Чего же ты досадного заметил,
поймав меня на этой крутизне?
Что ты смеешься, ветер?
Непонятно.
Нас помнят вместе трудные края…
Что?..
Я не слышу. Что?..
Тебе приятна
большая обтекаемость моя?
Что за острота, ветер,
брось ты это,
а то возьму и снегом залеплю!
Машина?
Где?
Внизу?
Какого цвета?
А… да, моя,
я технику люблю.
Перемени же тему, ветер, что ты!
Кто — я?
Боюсь вот этой высоты?
А помнишь злые финские высоты?
На Одере меня не помнишь ты?
Дрожу от высоты?
Во мне есть сила!
Вершина смерти страхом не трясла,
а эту высоту
ведь жизнь воздвигла…
Не от нее?
От той, что вознесла?
Не ври!
Вверх поднимаюсь каждый день я.
Кто, я упал?
А где стою? Смотри!..
Как снизу вверх?
Нелепое паденье!
По лестнице житейской?
Не мудри!
И что за шутки глупые, откуда?
Вот привязался, слушать не хочу.
Теперь мне не страшна твоя простуда.
Легко скользя,
над городом лечу.
Лечу
всё выше, круче забираю
и вверх и вниз гляжу —
летит простор,
невольно жмусь к незыблемому краю
и вижу:
город реки распростер.
Вот захочу —
найду свое оконце,
свой дом от прочих взглядом отделю.
Москва!
Тебя пронизывает солнце.
Как я тебя, любимая, люблю!..
А ты всё дуешь, ветер.
Слишком много
ты на себя берешь.
Пусти. Пока!
Но что ж шатает сердце мне тревога,
навеянная свистом сквозняка?
Увидимся когда?
Да нет, не надо.
Ты друг мне?
Так не делают друзья!
Я ухожу.
Томит меня досада:
зачем навстречу к ветру вылез я?
Да громче говори,
охрип ты, что ли,
ведь звал тебя давно —
идем со мной.
Легко ли одному кружиться в поле,
без дела так болтаться над землей?
Еще раз я зову:
иди под крышу,
моторы двигай, мельницу крути.
Меня зовешь к себе?
Куда?
Не слышу!
А!
Нет уж, нам с тобой не по пути!
Я ухожу в затишье.
Злой ты, ветер.
Прощай!
Тепло на верхнем этаже.
Вот и не слышу я, что ты ответил.
Беснуйся там,
а я не твой уже.
А я —
меня тревога просквозила…
Вот ветер, что наделал ты со зла.
Смотри теперь —
неведомая сила
меня путем тревоги повела.