Михаил Луконин - Стихотворения и поэмы

Ловит он Наташин голос,
в губы смотрит не дыша.
Синие глаза Наташи!
Губ горячих лепестки!
Задыхается от счастья, жизнь на свете хороша!
Слышать голос,
видеть зубы,
чувствовать тепло руки.

Отнеси гармонь, парнишка,
только тихо положи,
если спросит тятька, где я,
полюбил, ему скажи!..

Так стоят они, от стужи заслонясь стеной избы.
Спит братишка, спит маманя.
Окна льдом заслонены.
Ни клетушки, ни сарая, ни плетня, ни городьбы.
Не пришел отец с японской,
чужедальней стороны…

Полюбила бестолково
и горю, как от огня,
а Наташка Полякова
отбивает у меня.

Я пойду на Волгу выйду,
стынет Волга на ветру.
Не прощу тебе обиду,
я тебя еще утру!

Эх, мальчишечка бедовый,
кареглазый мой Кузьма,
зачем же целу зиму
ты сводил меня с ума?!

Не зови домой, маманя,
простою на холоду,
прямо под ноги милому
хрупкой льдинкой упаду.

Кажется:
солнце горит и ночью,
пылает во рту самом.
Плывут,
мельтешат огневые клочья,
сплетаются в душный ком.
Светает.
Идут по привычке люди,
медленно,
молча,
врозь.
Тянет к посевам мечта о чуде.
Голод сверлит, как гвоздь.
На улице
ни деревца, ни травки —
голо, как на току,
только на крышах мазанок жалких
цветет лебеда в соку.
Серые, старые, хилые избы
прижались,
изба к избе.
Не горе —
так, может, дымки вились бы,
но пусто в любой трубе.
От старости
крыши сползли у многих
в улицу их наклон,
похожи они на старух убогих
в платочках — вперед углом.,
Иные избы,
с годами споря,
крыши назад сгребли.
Безлобые,
ветхие гнезда горя,
дети сухой земли.
Стоят,
беседуют год за годом.
О чем?
Не скажут они.
Глубоким
тягостным недородом
их сгорбило в эти дни.
Уходит, уходит, уходит лето.
Люди бредут. Куда?
Знают,
а всё же идут с рассвета
на пепелище труда.
Какая весна веселила душу,
надеждой дышала грудь.
Лето взмахнуло каленой сушью,
беде
проложило путь.
В начале июля — пора налива —
жара ветровая жгла.
И вдруг упал,
расходясь торопливо;
туман сухопарый — мгла.
Сама земля подавала голос:
«Люди, беда грядет!»
Пустая завязь.
Трухлявый колос…
Будет голодный год.

Насторожились и ловят вести,
пересчитывая закрома,
четырехскатные,
крытые жестью;
закрытые,
как сундуки, дома.
«Слышь-ка,
голодные,
словно звери!»
Как только запахло бедой в упор,
сразу
ворота,
калитки,
двери —
на крюк, на задвижку,
на запор.
«Слышь-ка,
ухо востро, покуда
есть еще корни,
кашка-трава,
пусть кормятся сами!
Какая там ссуда!..
К весне докажем свои права».
— «И нашим убыткам не хватит счета,
сушь-то не видит:
где голь,
где я.
Надо вернуть.
Запирай ворота!
Жди,
помалкивай,
хлеб жуя!»
В доме Денисова
тихо и глухо.
Вдруг
заголосила
Авдотья, мать.
«Цыц!» — заревел ей в самое ухо.
«Да как же, Ефим, пропадут…»
— «Молчать!»
— «Сын ведь…»
— «Кузьма от меня отколот!..
Слышь-ка,
не вздумай давать тишком,
прибью!..
Пусть скрутит гордыню голод
в ногах попросит,
придет с мешком…»

Слушают:
голод пошел — завыли.
Ждут
и молятся взаперти
Денисов, Панечкин и Ковылин,
Баженовы…
Думай:
к кому идти.

П о полю бродят…
Нечего взять,
ощупаны плетки и колосочки.
Пустая осень.
Ноги скользят,
всюду ямы,
канавы,
кочки.
«Пойдем, Наташа!»
— «Кузя, пора!»
Пока еще вьюга не смыла злая,
идут,
как и все,
за село с утра,
кашку-траву
про запас срезая.
Руки не слушаются порой,
слезы
голову клонят ниже,
страх разрастается,
прет горой.
«Кузя!»
— «Ты что?»
— «Подойди поближе».
— «Идем, Наташа.
Идем, идем!
Не бойся, переживем, Наташа…»
Она кивнет — и опять вдвоем
горько вздохнут:
«Вот и свадьба наша!»

К Тулупному шли,
к полосе прибрежной,
собирали корни куги.
Ходить всё труднее,
в глазах круги.
А степь
закатилась дерюгой снежной.
Пока земля была на виду
и солнце размытое
шло с разбега,
еще не верилось так в беду,
как в это утро
первого снега.

«Бежать!
Бежать!..» —
голосит село.
К пристани бросились — поздно было:
мостки осенней волной смело,
спуск
водороинами подмыло.
Свистнул на стрежне
ночной порой,
вниз убегая от волжской бури,
большой пароход
«Александр Второй»
общества «Кавказ и Меркурий».
И кончено.
Мерзлую землю скребя,
гори,
замерзай,
умирай без силы!
Не слышит,
не знает никто
тебя,
заволжский
замученный
край России!

Корни высушили, истолкли,
пекли из муки лепешки и ели.
Вкусно.
Насытиться не могли.
Ноги с бездушной еды толстели.
Кашку-траву варили.
Сперва
черной становится,
серой,
синей.
Белой станет — готова трава.
Жили этой едой бессильной.

Сходил к маслобойщику — в край села.
Весь день продвигался от дома к дому,
в каждой избе смерть побыла.
Макухи просил —
отослал к другому.
Отруби выменял за ружье,
гармонь перешла Ковылину в руки.
Взял ее Петька:
«Теперь мое…»
Смолчал Кузьма,
потемнел от м у ки.
Стыло Быково
на Волге-реке,
падал народ, недородом смятый.
Так и пришел
в смертельной тоске
новый год,
девятьсот десятый.
Сани скрипнули под окном
в новогоднее утро.
Кто-то ступил на крыльцо ногой,
кто-то щеколдой звякнул.
«Хозяева!» Шарит по двери рука.
«Кузя, кто это, слышишь?»
Наташи испуганные глаза
синеют в утренней сини.
«Хозяева!»
В сердце ударило вдруг.
Кузьма поднялся над лавкой:
в избу шагнул,
распахнув тулуп,
грузный Ефим Денисов.
«Хозяева что-то поздно встают
и печку еще не топили…»
Сказал
и прислушался к тишине,
снял шапку, перекрестился.
«Кузя! — с криком шагнул еще. —
Кузя!
Зачем казниться?
Смири гордыню, простит отец! —
крикнул Ефим, рыдая,—
Слышишь, опора моя, пойдем,
рука моя правая, сын мой!»
Ефим Денисов на лавку сел,
лицо опустил в ладони.
Винный угар по избе пошел,
сердце сковала жалость.
Нависла тяжелая тишина,
дышали глаза Наташи.
Дверь отворилась.
Две чьих-то руки
мешок поставили к стенке.
«Что это?» — хрипло спросил Кузьма.
«Мука», — из сеней сказали.
«Тятя, зачем ты сюда пришел?..»
— «Кузя,
мать пожалел бы!..»
— «Тятя, хлеба много у нас?»
— «Хватит, сынок, идемте.
Хватит!
Нонче уже бегут,
а с рождества повалят,
наделы сожмем у себя в руках
еще десятин на двести…»
— «А люди?»
— «А люди спасутся мной,
а там уж не наше дело.
На свете
каждый сам за себя,
бог лишь за всех единый…»
Трудно Кузьме,
устал он сидеть,
в угол плечом ввалился.
«Тятя, давайте хлеб раздадим
всем, кому смерть приходит…»
— «Кузя!..»
— «Можешь, тятя, давай…»
— «Кузя, ты что, сыночек?!»
— «Слышишь, тятя, давай отдадим!»
— «Задаром, что ли?»
— «Задаром…»
— «Цыть, сопляк,
не смирился ты,
Гордец!
Пропадешь ты,
выродок мой!
Так над отцом смеяться!..»
— «Уйди! — прошептал, слабея, Кузьма.
Уйди!»
Засвистели двери…
«Муку забери!»
Метнулся Кузьма,
мешок уцепил руками,
свалил его, покатил за порог
сквозь сени.
Сорвал завязку,
грудью в сугроб столкнул с крыльца
и сам повалился следом…
«Уйди! Навсегда!
Не хочу твоего…
ничего,
что содрал ты с кровью!..
Отзовется тебе,
отольется тебе…
тебе
и другим,
на свете!..»