Михаил Луконин - Стихотворения и поэмы

Горячая пора на Гидрострое —
быстра весна…
Горячая пора!
Когда у нас пора была холодной
с тех пор, как шли на Зимний в ноябре,
«ура» крича, пот рукавом стирая?!
Горячая пора зимой и летом,
с утра и до утра — там, на войне.
На целине — горячая пора.
Горячая пора бригад ударных.
Пахать пора!
В Быкове, там, у нас,
весенние ветра уже подули,
кора земная влагой налита.
А урожай!
Горячая пора!
Пора на трактора и на комбайны.
И мне пора,
пора перу и чувству
не как вчера, а вновь, как никогда.

Весна стучится в шлюзы Гидростроя.
Густой туман клубится у воды,
кочуют в нем огни электросварки.
Под эстакадой —
если смотришь вниз —
летит вода до головокруженья.

Владимир Александрович Кулагин,
механик кранов, мой хороший друг,
надежный парень с крепкими руками,
застенчивый, как все большие люди,
рассказывал мне новости.
Мы шли
по всей стреле незыблемой плотины…

«А в октябре мы Волгу перекрыли»,
«Мы покорили Волгу — посмотри…»
Да, я смотрел
сквозь сетку водной пыли
на то, как волны по бетону били
и сразу закипали изнутри.
Отсюда, с эстакады, видел снова
начало моря.
Дальше я глядел,
на разворот простора ветрового
сквозь снеговой волнующий предел,
по Волге вверх, за кромку небозема,
за бело-синий дальний окоем,
где вся земля
по памяти знакома…

Так мы стояли
с Волгою вдвоем.
Несла мне Волга радостные вести,
летя ко мне последнею волной.
«Быковы хутора —
на новом месте,
не место —
жизнь пахнула новизной».
Да, я глядел, вдыхал родимый запах.
Так пахнет хлеб, и солнце, и вода,
и Волга летом, в солнечных накрапах,
и сладкий пот счастливого труда.
Да, я глядел внимательно и долго.
Вдруг вспыхнули и брызнули огни,
И я узнал их:
это капли Волги
пошли в поля, пошли, пошли они!
Смеялась Волга, ласково искрилась,
не перекрыта и не заперта.
Мне вдруг в улыбке Волгиной открылась
неправда этих слов,
неправота.
Так смейся, Волга, в белопенном вале,
я узнаю твою былую прыть.
Тебя мы, Волга, не перекрывали.
Да разве можно Волгу перекрыть?
В разливе будь,
шатайся ледоходом,
преграды нашей
нет тебе нигде.
Мы перекрыли
путь своим невзгодам.
Мы перекрыли путь
своей беде.
Теперь — простор твоей свободной силе.
Гуди,
гуляй, свободная вода.
Не перекрыли мы тебя —
открыли
и окрылили, Волга,
навсегда.

Пять дней подряд
мели холодные метели.
Из Волжского в Быково нет пути.
Сегодня вышел —
ветер веет еле-еле,
так, значит, можно и попутную найти!
Иду один
вдоль судоходного канала.
Из котлована вверх
до снежной белизны
восходят стены шлюзовые,
сроку мало,
им надо встретить навигацию весны.
Я помню
вёсны штурмовые Волго-Дона:
мороз с утра,
а в полдень — дождик окладной,
метель и оттепель опять.
Всё так знакомо.
Так шел
и думал я
о женщине одной.

На грейдере мне повезло:
идет в район колонна.
«Хоть кое-где перемело,
но всё же будем дома!..
Ты из Быкова сам?
Теперь
село переселилось
и не узнать его, поверь.
Вот жизнь, скажи на милость!..»
— «Пошли копать.
Опять затор.
Машин тут очень много,
зерно вывозим до сих пор,
а видишь сам: дорога!..»
Так едем.
Через полчаса
опять покинь кабину,
лопатой рой у колеса
так, что ломает спину.
Стара команда «раз и два»,
а поднимает совесть,
плечами жмем на кузова,
в снег уходя по пояс.
И надрывается мотор,
дыша в кабину жаром.
Шофер продолжил разговор:
«Уходят силы даром.
Шоссе не дешево пока,
но наше бездорожье
обходится наверняка
значительно дороже.
Другое — лет пяток назад.
Для каждого колхоза
коней хватало за глаза,
зерна — на два обоза.
Бывало, сразу нагружай,
нехитрым дело было —
положат полный урожай,
вези, тянись, кобыла…
А то —
и рады новине,
и страх.
Вот так и возим.
Пустить бы сразу
по стране
какой-нибудь бульдозер —
громадный, словно ледокол,
чтоб срыл под корень тропы,
за ним комбайн особый шел,
дорожный, заодно бы.
Стелил асфальт или бетон».
Шофер взглянул несмело,
за свой задор смутился он:
«Пойми, осточертело!
Ну, вот опять…»
Застряли мы.
Работают лопаты.
Опять — в кабину.
Кр у гом тьмы
грузовики зажаты.
«Ночуем, видно…»
Ветерок
повеял вдруг нездешний,
и в эту ночь пришел не в срок
февраль какой-то вешний.
Я в запотелое стекло
глядел на степь ночную.
Вот это зимнее тепло
я жизнью именую.
И был я счастлив в эту ночь
тем, что с землею дружен,
что людям я могу помочь,
что мне товарищ нужен…

Давно мы перешли на телеграммы,
и писем не останется от нас.
«Целую. Жду» — и коротко, и прямо,
и долетит скорее — в тот же час.
Хотя дороги наши стали шире,
разлуки стали призрачны, как сны,
когда благодаря Ту-104
перелетаем в зиму из весны.
И всё же
всё осталось, как и было:
над заметенной пашней воронье
да облака, летящие уныло.
В глазах твоих расплывчатых вранье.
Я помню Волгу в пятнах пересвета,
а на песчаных заплесках следы,
и вновь —
тебя, похожую на лето,
на летний день под солнцем
у воды.
Я вижу — вспоминаю:
степь умолкла,
прохладу тихо к берегу несло,
а у тебя в глазах струилась Волга,
и тень твоя ложилась на весло.
Притихшая река казалась кроткой,
вниз оседали сумерки, как снег,
густая тьма пружинилась под лодкой,
и чайки улетали на ночлег.
Хотелось крикнуть Волге,
крикнуть людям,
земле своей,
всему,
что есть в крови:
«Спасибо, жизнь!..»
Просил:
«Давай разбудим
все берега
признанием в любви».
А ты молчала, век не размыкая,
потом сказала:
«Сыро над водой…
Греби обратно…»

Да, ты вся такая.
Я замирал над зреющей бедой…

«Ты что?»
— «Не сплю, не сплю, тихонько брежу».
Я встрепенулся по привычке фронтовой.
«Стонал ты будто бы…»
А сумерки всё реже.
Взревел мотором грузовик передовой.
Но всё ж снега уже как будто обвеснели,
чернеет кое-где озимая земля,
и теплый ветер навевает еле-еле,
он за ночь обаукал все поля.
Да, все поля он обаукал, вешний ветер.
Да, обвеснели и осели все снега.
И замечательно просторно жить на свете!
Как никогда,
земля родная дорога.
Шофер, мой друг, дороги будут,
ты счастливый.
Мы нашу землю обновляем — ей пора.
Встает из-за бугра, за снежной гривой,
село мое, мои Быковы хутора.

Два дома через улицу
смотрят друг на друга.
Два друга
часто видят
в окно один другого.
Встречаются. Поклонятся:
«Здорово!»
— «А, здорово!..»
Уже обоим головы посеребрила вьюга.
Года идут.
Года идут.
Они молчат про это,
вот разве пионеры расспросами встревожат.
Нет, не считают пенсию
получкой с того света.
От них ты не услышишь, что век, пожалуй, прожит.
«Привет, Никита Лаврович!» —
Квитко протянет руку.
«Садись, Михал Петрович!
Ты что приходишь редко? —
Юфатов выйдет в горницу:
— А вот и табуретка…»
Садятся.
Улыбаются
взволнованно друг другу.