Саша Черный - Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы 1917-1932

И вот пошли. Плывут поля…
Гудит веселый столб букашек.
Как паруса вдоль корабля,
Надулись пазухи рубашек.
    Бормочет пьяный ветерок,
    От елок тянет скипидаром.
    Степаныч жарит сквозь песок,
    А я за ним плетусь омаром.

Пришли! Внизу звенит река
Живой и синенькой полоской.
Вверху с ужимкой старика
Присел на горке домик плоский.
    На кухне тетушка стучит.
    В столовой солнце — древний пращур…
    Матвей Степаныч ест, как кит,
    А я, как допотопный ящур!

Еда — не майский горизонт
И не лобзание русалки,
Но без еды и сам Бальмонт
В неделю станет тоньше палки…
    Господь дал зубы нам и пасть
    (Но, к сожаленью, мало пищи),—
    За целый тощий месяц всласть
    Наелись мы по голенище!..

Ведро парного молока!
Горшок смоленской жирной каши,
Бедро соленого быка
И две лоханки простокваши!!!
    Набив фундамент, адвокат
    Идет, икая, на крылечко.
    Я сзади, выпучив фасад,
    Как растопыренная печка.

Перед крыльцом свирепый пес
Раскрыл зловеще глазенапы,
Но вдруг раздумал, поднял нос
И положил на грудь мне лапы.
    Сирень, как дьявол, расцвела!
    Глотаю воздух жадной глоткой.
    Над носом дзыкает пчела,
    И машет липа мощной щеткой.

Пошли в лесок и сели в тень.
Степаныч сунул в рот былинку,
Надвинул шляпу набекрень
И затянул свою волынку:
    «Интеллигентный блудный сын,
    К сосцам земли припал я снова…
    Как жук, взобравшийся на тын,
    Душа в лазурь лететь готова!

Старик Руссо вполне был прав:
Рок горожан ужасно тяжек…
Как славно средь коров и трав
Дня три прошляться без подтяжек!
    Поесть, поспать, пойти в поля,
    Присесть с пастушкой возле ели…
    Земля! Да здравствует земля!..
    Какого черта, в самом деле!..»

«Какой, вздохнул я, там Руссо!
Здесь — хутор, в городе — клиенты.
Лицо, как круглое серсо…
Бывают, брат, милей моменты:
    Пиджак редеет, как вуаль,
    В желудке — совестно поведать…»
    Племянник, пасть уставив вдаль,
    Орет нам издали: «О-бе-дать!»

Опять едим! О, суп с лапшой,
Весь в жирных глазках, желтый, пылкий…
На стул трехногий сев пашой,
Степаныч ест, как молотилка…
    «Что слышно в городе?» — «Угу».
    Напрасно тетушка спросила:
    Кто примостился к пирогу,
    Тот лаконичен, как могила…

В гостиной — рыхлая софа,
На дне софы — живот и пятки.
Дымится трубочка. Лафа!
Синьор, уснули? — Взятки гладки.
    Как морж, храпит мой визави,
    На лбу колышется газета,
    И мухи в бешенстве любви,
    Жужжа, флиртуют вдоль жилета.

На стенке в бусах и чадре
Висит грудастый бюст Тамары.
Запели пилы на дворе,
Душа напевнее гитары…
    Шуршат страницы под рукой:
    «Война и мир», «Новейший сонник».
    Слежу, прильнув к столу щекой,
    Как едет в небо подоконник…

Но вот в стекло ползет закат,
Краснея, словно алкоголик.
В столовой мисками стучат…
Не обойтись, увы, без колик!
    Кряхтя, приятель мой встает,
    Ворчит спросонья заклинанья
    И долго смотрит на живот,
    Как Чингисхана изваянье.

Хлопочет тетушка опять
И начиняет нас, как уток.
Вдвоем пудов, пожалуй, с пять
Съедим мы здесь в теченье суток!
    «Матвей, дай гостю бурачков»…
    Трещат все швы! Жую, как пьяный,—
    А сон, знай, мажет вдоль зрачков
    Тягучим клейстером нирваны.

Племянник Степа, свесив зоб,
Сопит и тычет гвоздь в винтовку.
Лень встать, а то как ахнет в лоб,
Так будешь к празднику с обновкой…
    Клокочет толстый самовар.
    Внутри — четыре круглых рожи…
    Зудит, как муха, сонный пар.
    Внизу рычит ночной прохожий.

Бросаем «Ниву» к псам под стол,—
Пред тетушкой склоняем шею
И, зверски вдавливая пол,
Плетемся к старичку Морфею.
    Увы, ужасный диссонанс!
    О, где перо Торквато Тассо?!
    Мильоны блох, прервав свой транс,
    Вонзились сразу в наше мясо…

На чреве, бедрах и боках
Мы били их, как львов в Сахаре!
Крутили яростно в перстах,
На свечке жгли… Какие твари!..
    Мой друг в рубашке на полу
    Сидел бледнее туберозы
    И принимал, гремя хулу,
    Невероятнейшие позы…

Едва к рассвету замер бой.
Вокруг кольцом белье мерцало.
Лохматый, сонный и рябой,
Я влез с башкой под одеяло
    И слышал, как, во сне бурля,
    Степаныч ерзал по постели:
    «Земля! Да здравствует земля!
    Какого черта, в самом деле!»…

Осенний день. Ленивый веер солнца
Озолотил зловонные дворы.
В разинутые с улицы ворота
Прохожие оглядывали хмуро
Знакомый с детства виленский пейзаж:
Извилистые, старые дворы,
Жестянки у склоненного забора,
Дымящиеся кучи у помоек,
Углы сырых, заросших грязью стен
И желтые навозные ручьи.
А улица? Ущелье нищеты:
Горб мостовой, телегами изрытый,
Потоки жидкой слякоти с боков,
Мостки, как клавиши, избитые до дыр,
И коридор домов, слепых, как склепы.
Но солнце, старый, опытный художник,
В куске пивной бутылки и в алмазе
Горит одним божественным огнем…

Снопы лучей сквозь чахнущий калинник
Широко брызнули на длинный хвост детей:
В платках, в отрепьях, в полах одеял,
В облезлых материнских кацавейках
Змеилась тихая понурая толпа —
И лишь глаза, как мокрые галчата,
Блестели ярко в этой куче рвани.
В худых руках, повисших вяло вниз,
Болтались кружки, крынки и жестянки.
Близ самых маленьких, как факелы тоски,
Стояли матери иссохшие Рахили…
Сейчас вздохнет заплатанная дверь,
Кирпич, дрожа, на блоке вверх полезет —
И каждый сморщенный покорный человечек
Свое сокровище вдоль улиц понесет:
Дымящееся темное какао,
И молоко, и белый ломоть хлеба
С блестящей коркой нежно-золотистой…
У матерей заискрятся глаза,—
Пусть, как всегда, лишь горстью чечевицы
Они обманут голод свой тупой,
Для матери, так повелось от Евы,
Улыбка сытого ребенка слаще манны…

Из двери вышел бритый человек.
Он точно с Марса в эту грязь попал:
Прищуренные зоркие глаза,
Неспешные спокойные движенья,
Полупоходная манчестерская куртка,
Ботинки — два солидных утюга,
Как зебра, полосатый макинтош,
Портфель под мышкой, трубка меж зубов…
Такой же точно, только без портфеля,
И в шлеме пробковом на круглой голове —
Качался б он средь двух горбов верблюда,
Исследуя излучины Замбези…