Саша Черный - Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы 1917-1932

Сжал пальцы мертвой хваткою,
Во рту хрустит песок,
Шинель жжет ребра скаткою,
Грохочет котелок.

Легко ли рысью — пешему?
А рядом унтер вскачь:
«Коли! Отставить! К лешему…»
Нет пафоса, хоть плачь.

Фельдфебель, гусь подкованный,
Басит среди двора:
«Видать, что образованный…»
Хохочет детвора.

Этапный двор кишел людьми — солдатскою толпой.
Квадрат казарм раскинул ввысь окошек ряд слепой.
Под сапогами ныла грязь, в углу пестрел ларек:
Сквозь гроздья ржавой колбасы дул вешний ветерок.
Защитный цвет тупым пятном во все концы распух,
От ретирадов у стены шел нудный смрадный дух…
Весь день плывет сквозь ворота солдатская река:
Одни на фронт, другие в тыл, а третьи — в отпуска…
А за калиной, возле бань, в загоне — клин коров:
Навоз запекся на хребтах… Где луг? Где лес? Где кров?..
В глазах — предчувствие и страх. Вздыхают и мычат…
Солдаты сумрачно стоят, и смотрят, и молчат.

На утренней заре
Шли русские в атаку…
Из сада на бугре
Враг хлынул лавой в драку.

Кровавый дым в глазах.
Штыки ежами встали,—
Но вот в пяти шагах
И те и эти стали.

Орут, грозят, хрипят,
Но две стены ни с места —
И вот… пошли назад,
Взбивая грязь, как тесто.

Весна цвела в саду.
Лазурь вверху сквозила…
В пятнадцатом году
Под Ломжей это было.

Двухпудовые ботфорты,
За спиной мешок — горбом,
Ноги до крови натерты.
За рекой — орудий гром…
    Наши серые когорты
    Исчезают за холмом.

Я наборщик из Рязани,
Беспокойный человек.
Там, на рынке, против бани,
Жил соперник пекарь-грек:
    Обольстил модистку Таню,
    Погубил меня навек…

Продал я пиджак и кольца,
Все равно ложиться в гроб!
Зазвенели колокольцы,
У ворот мелькнул сугроб…
    Записался в добровольцы
    И попал ко вшам в окоп.

Исходил земные дали,
Шинеленка, как тряпье…
Покурить бы хоть с печали,
Да в кисете… Эх, житье!
    Пленным немцам на привале
    Под Варшавой роздал все.

Подсади, земляк, в повозку,
Истомился, не дойти.
Застучал приклад о доску,
Сердце замерло в груди —
    Ветер гнет и рвет березку,
    Пыль кружится на пути.

За оврагом перепалка:
Пули елочки стригут…
Целовала, как русалка,
А теперь — терзайся — тут!
    Хочешь водки? Пей, не жалко!
    Завтра все равно убьют.

У походной кухни лентой —
Разбитная солдатня.
Отогнув подол брезента,
Кашевар поит коня…

В крышке гречневая каша,
В котелке дымятся щи.
Небо — синенькая чаша,
Над лозой гудят хрущи.

Сдунешь к краю лист лавровый,
Круглый перец сплюнешь вбок,
Откроишь ломоть здоровый,
Ешь и смотришь на восток.

Спать? Не клонит… Лучше к речке —
Гимнастерку простирать.
Солнце пышет, как из печки.
За прудом темнеет гать.

Желтых тел густая каша,
Копошась, гудит в воде…
Ротный шут, ефрейтор Яша,
Рака прячет в бороде.

А у рощицы тенистой
Сел четвертый взвод в кружок:
Русской песней голосистой
Захлебнулся бережок.

Солнце выше, песня лише:
«Таракан мой, таракан!»
А басы ворчат все тише:
«Заполз Дуне в сарафан…»

У «Червонного Бора» какие-то странные люди.
С Марса, что ли, упали? На касках сереют чехлы,
Шинелями, как панцирем, туго затянуты груди,
А стальные глаза равнодушно-надменны и злы.

Вдоль шоссе подбегают пехотные наши михрютки:
Интересно! Воюешь, — а с кем, никогда не видал.
Тем — табак, тем — краюшку… Трещат и гудят прибаутки.
Люди с Марса стоят неподвижнее скал.

«Ишь, как волки!» — «Боятся?» — «Что сдуру трепать языками…
В плен попал, — так шабаш. Все равно что воскрес…»
Отбегает пехота к обозу, гремя котелками.
Мерно двинулись каски к вокзалу под темный навес.

Хорунжий Львов принес листок,
Измятый розовый клочок,
И фыркнул: «Вот писака!»
        Среди листка кружок-пунктир,
        В кружке каракули: «Здесь мир»,
        А по бокам: «Здесь драка».

В кружке царила тишина:
Сияло солнце и луна,
Средь роз гуляли пары,
        А по бокам — толпа чертей,
        Зигзаги огненных плетей
        И желтые пожары.

Внизу в полоске голубой:
«Ты не ходи туда, где бой.
Целую в глазки. Мишка».
        Вздохнул хорунжий, сплюнул вбок
        И спрятал бережно листок:
        «Шесть лет. Чудак, мальчишка…»

В коридоре длинный хвост носилок…
Все глаза слились в тревожно-скорбный взгляд.
Там за белой дверью красный ад:
Нож визжит по кости, как напилок,—
Острый, жалкий и звериный крик
В сердце вдруг вонзается, как штык…
За окном играет майский день.
Хорошо б пожить на белом свете!..
Дома — поле, мать, жена и дети —
Все темней на бледных лицах тень.

      А там, за дверью, костлявый хирург,
      Забрызганный кровью, словно пятнистой вуалью,
      Засучив рукава,
      Взрезает острою сталью
      Зловонное мясо…
      Осколки костей
      Дико и странно наружу торчат,
      Словно кричат
      От боли.
      У сестры дрожит подбородок,
      Чад хлороформа, как сладкая водка,—
      На столе неподвижно желтеет
      Несчастное тело.
      Пскович-санитар отвернулся,
      Голую ногу зажав неумело,
      И смотрит, как пьяный, на шкаф…
      На полу безобразно алеет
      Свежим отрезом бедро.
      Полное крови и гноя ведро…
      За стеклами даль зеленеет —
      Чета голубей
      Воркует и ходит бочком вдоль карниза.
      Варшавское небо — прозрачная риза
      Все голубей…

      Усталый хирург
      Подходит к окну, жадно дымит папироской,
      Вспоминает родной Петербург
      И хмуро трясет на лоб набежавшей прической:
      Каторжный труд!
      Как дрова, их сегодня несут,
      Несут и несут без конца…

Это было на Пасху, на самом рассвете:
Над окопами таял туман.
Сквозь бойницы чернели колючие сети,
И качался засохший бурьян.