Варвара Малахиева-Мирович - Хризалида

Два озера лесных — глаза,
В них — мудрость вещего ребенка.
Порой нежданная слеза
Сквозь смех, стремительный и звонкий.

На тонких пепельных косах
Два банта — желтый и вишневый.
Неоперенных крыльев взмах
В движеньях грации суровой.

В певучем бархате речей
Органа голос величавый.
И вдруг — победный звон мечей,
И дальний отзвук битв кровавых.

Волшебник снежно-белый кот
С янтарным ворожащим оком
Тебя — царевну — стережет
И там, в краю от нас далеком.

С твоей картины нежный зверь,
Прозрачно радужный лосенок,
Тебе открыл Эдема дверь,
Где призрак, ласковый и тонкий,

Земного сына твоего
Тебя объятьем лунным встретил
И дивной музыкой отметил
Твоей кончины торжество.

В твоем пространстве многомерном
Сыскав единый монолит,
Движеньем медленным и верным
Твоя рука его дробит.

И, разделяя, созидает
Угрюмых ликов хоровод,
Чьей жизни сумрачная тайна
Еще в веках разгадки ждет.

А здесь, в трехмерной нашей были,
Ты ясен, прост, как голубь белый.
И скрыты творческие крылья
Красноармейскою шинелью.

Они меж нами пребывают
И нами видимы порой,
И часто даже роль играют
В любой профессии земной.

Средь них актеры и поэты,
Возможен даже большевик,
Но в их глазах иного света
Всегда заметен жуткий блик.

Не в нашем ритме их движенья;
Как незнакомые слова,
В устах их наши выраженья.
Земли касаются едва,

Как тень скользящая, их ноги,
И им легко переступать
Морали скользкие пороги
И сразу две игры играть.

И, может быть, они крылаты,
И в разных могут жить телах.
Видали их неоднократно
За раз и в двух, и в трех местах.

Их часто любят без надежды.
Они же любят кровь сердец.
Для них измены неизбежны,
И быстр, и странен их конец.

Как тихо у меня в душе,
Как будто в ней одни могилы,
Как будто в них почиют все,
Кого любовь усыновила,

Кто верой в спутники был дан,
Кого надежда увенчала.
И боль тиха от старых ран,
И тихо самой смерти жало.

Чайник пунцовый с отбитым носом,
На чайнике — с розой медальон.
А внутри его — пепел от папиросы,
И георгины в тубе жестяном.

На стенах картины своего изделья.
Пальмы да пальмы. Без берегов
Моря, и кое-где пастелью
Созвездья с другой планеты цветов.

За иконой охапка сухого бурьяна,
Одеяло вместо гардин на окне.
И самодельный лик Иоанна
Над постелью приколот к стене.

А у меня в груди орган.
В носу тончайшие свирели.
Усыновил меня диван,
И стал он гриппа колыбелью.

Что делать? Вместо Турандот
Иная мне дана задача.
Терпин-гидрат, компресс, и йод,
И сода с молоком горячим.

Но это — Майи пелена,
Терпин-гидрат и сода,
И что мрачнеет из окна
Ненастная погода.

Наш дух живет всегда в дали,
Он только собирает,
Как дань сужденную земли,
Над миром пролетая,

Тоску иного бытия,
И боль, и отреченье,
Неся их в дальние края
Для горнего цветенья.

Пойдем, пожимаясь от холода,
Замесим топкую грязь,
На базаре навозное золото
Обойдем, к стене сторонясь.

В посконный, гремящий, тележный,
Алчбою насыщенный торг
Скользнем стезей неизбежной,
Как санки бросают с гор.

Капусту купим брюхатую,
Брюквы (за две — миллион),
Потеряем калошу у ската,
Расплеснем с молоком бидон.

Доплетемся домой, и покажется,
Что всё это — сон…

Осеребрилась грязь дорожная.
О, слишком нежен первый снег.
Обетование он ложное
Зимы торжественных утех.

Назавтра хлипкая и липкая
На этом месте будет грязь,
Где он бесстрастною улыбкою
Соткал серебряную вязь.

Не это горнее касание,
Не эта легкость здесь нужна, —
Мороза тяжкое кование,
Мороза тишь и белизна.

Смертельно раненный зверек
В моей груди живет и бьется.
Снует и вдоль, и поперек
По клетке и на волю рвется.

Ему дают еду, питье,
Погладят иногда по шерсти,
А он скулит все про свое —
Что кто-то запер двери смерти.

Она нежна, она добра,
Мне Богом данная сестра.
Она, как первый снег, чиста
И, как дитя, душой проста.

Но стало сердцу страшно с ней,
Как в подземелье, полном змей,
Как будто мировое зло
Ко мне вослед за ней пришло.

И стала с ней и я не я,
А подколодная змея,
С раздавленными позвонками
И яд струящими зубами.

Рабы — как ветхо это слово.
Христу рабами нужно ль быть?
И не любовью ли сыновней
Его мы призваны любить?

И говорить, открывши душу,
Не рабьим — детским языком:
«Прости, приди, склонись, послушай —
Как горько жить в дому Твоем».

Безнадежность — высшая надежда.
Так сказал когда-то мне мой друг.
Смутным знаньем это знал и прежде
Мой в пустыне искушенный дух.

И теперь, избрать себе не смея
Из надежд излюбленных людских
Ни одной, он жаждет, пламенея,
Вод испить из родников живых.