Сергей Рафалович - Пленная Воля

Если там прозрачней воды
и роскошнее цветы, —
что до чуждой нам свободы?
что до чуждой красоты?

Злая ложь в соблазнах хитрых,
в светлых маревах пустынь,
в пестроте чужой палитры
и в огнях чужих святынь.

Есть один лишь край родимый,
обойди хоть целый свет.
И для сердца двух любимых,
двух желанных женщин нет.

Гибнет роза на морозе
и на солнце — крепкий лед.
От любви судьба увозит,
от тоски не увезет.

Ты подошла и стала рядом,
для нас незрима как вчера.
На властный взгляд просящим взглядом
тебе ответила сестра.

Она пощады ждет напрасно,
но опыт многовековой
не развенчал надежды властной,
надежды радостно-живой.

И каждый раз, не унывая,
стоит она перед тобой,
и схватка длится роковая
и предрешенная судьбой.

Кто прав из вас — решать не буду,
и знаю я, что быть должно:
но если б даже верил чуду,
тебя бы проклял все равно.

Сосновый бор повырублен под дачи
и дебри жуткие расчищены давно.
И все же тут мечтается иначе
и легче дышится, хотя на каждой даче,
соседи хмурые весь день глядят в окно.

Чарует ли простор иль тишина утешна?
ласкает зелень? нежен плеск воды?
иль мило то, что жизнь течет неспешно,
и все, что в будничных заботах безутешно,
растаяло, как туч далекие ряды?

Есть прелесть тайная и в призрачной свободе,
освобождение для тех, кто мог уйти
от повседневности к бессуетной природе,
невольнице, забывшей о свободе,
не знающей, что к далям есть пути.

И все же каждый день, когда дорогой черной,
гудя, проносится дымящий паровоз,
с вагонами, бегущими проворно
туда, где в бездне стонущей и черной
замрет испуганно веселый бег колес,

влечется сердце сладостным позывом, —
как будто жизнь в томительном плену, —
за мощным гулом, вставшим над обрывом,
и соблазняется неведомым позывом,
презрев покой, простор и тишину.

Ливень льет как из ведра,
в небе огненные змеи.
Воды плещут, где вчера
мы бродили по алле.

Гром над самой головой,
за раскатами раскаты.
Спрятал зонтик дождевой
в рясу дьякон бородатый.

Забралась на сеновал
в радостной истоме девка.
А ручей забушевал,
точно он Большая Невка.

Но не веришь ничему,
не боишься даже страха,
и смеешься потому,
что промокла вся рубаха.

Мир бушующий так мил,
тепел дождь и ветер весел:
от избытка вешних сил
он шутя накуралесил.

Мимо окон в быстром беге
мчатся тихие телеги;
быстротой удивлены
нивы, рощи, реки, села,
церковь, фабрика и школа,
и недвижный серп луны.

Солнце низкое над пашней,
ниже колокольной башни,
ниже леса и домов,
медно-красным блещет оком,
проплывая боком, боком
мимо хат и кабаков.

Всюду зелень, листья, травы,
сень манящая дубравы
и полей вечерний пир.
Но дымя, свистя и воя,
мчится поезд, версты кроя, —
и навстречу мчится мир.

Тут и там, вблизи, вдалёке,
об ином вещают роке
незнакомые места.
И не знавшая приюта,
негой мирного уюта
соблазняется мечта.

Но как жизнь, неудержима,
мимо окон, мимо, мимо
мчится милая земля,
люди чуждые и веси,
и деревья в чуждом лесе,
и озера, и поля.

Все, что кажется утешным,
светлым, радостным и здешним,
в жизнь вовеки не включу.
Но в пыли и в клубах дыма,
вдаль влеком неудержимо,
мимо счастья пролечу.

Рожденный Девой Непорочной,
земной не ведавшей любви,
не Ты ль связуешь в час урочный
два сердца радостью непрочной
и крепкой мукою любви?

Не Ты ли истиной и ложью,
не зная клятв, не зная лжи,
являешь грешным милость Божью
и Сам склоняешь к бездорожью
пути, ведущие ко лжи?

И если право осужденье,
и строг и праведен закон,
зачем же Ты даришь прощенье,
зачем Твое благословенье
на преступающих закон?

Иль меря страсть иною мерой,
иной Ты ведаешь завет,
и не покроет пепел серый
сердца, где неугасной верой
зажжен непознанный завет?

Но Ты один, рожденный Девой,
и девственный свершивший путь,
с креста на тех глядишь без гнева,
кто соблазненный вместе с Евой,
ушел из Рая в страстный путь.

Нам два удела
даны заране
от грани белой
до черной грани.

Железным плугом,
клинком из стали
мы друг за другом
и глубь и дали

захватим властно,
отдав без счета,
с рудою красной
кровавость пота.

Но к выси белой
над черной пашней
возводим смело
святые башни,

где той же кровью
мы истекаем,
над здешней новью
нездешней чаем.

И будет лето,
и будут зимы:
дождется ль света
мой край родимый?

Иль тщетно спорим
с двойным уделом
меж Черным морем
и морем Белым?

В небе тянут журавли
острым треугольником.
Плод незримый, плоди земли
не они ли принесли
всем земным невольникам?

Спеет-зреет сочный злак,
пухнут почки жадные.
У коров, кобыл, собак,
плодородья вещий знак,
животы громадные.

Ходят бабы не спеша,
тяжкие, усталые,
чревом бережно дыша,
и вовнутрь, где бдит душа,
смотрят очи впалые.

Сладко сеять и зачать,
вынести не весело.
Чтоб пригреть и приласкать,
над земными — Божья мать
солнышко повесила.

Не вчера ли было ново
слово страсти между нами?
И вверху за облаками
ухмылялася луна?
А сегодня ты в другого
так же страстно влюблена.

День приходит, день уходит,
сердце ль жаждет перемены?
иль желанье только пена
докатившейся волны?
или, может быть, свободе
даже в страсти мы верны?

Было, снилось, примечталось?
все равно и все едино.
Не нашла ты господина,
я не стал рабом твоим.
Сладко нам вчера лобзалось:
сладко нам лобзаться ныне,
мне — с другой и вам — с другим.

И если ты уйдешь к нему,
чтоб больше не вернуться,
замкну я сердце, как тюрьму,
но очи не сомкнутся.