Алексей Макушинский - Свет за деревьями

Все прочие смотрят тебе прямо в лицо.
Ты обходишь их по часовой или против
часовой стрелки. Обходишь еще раз.

Они смотрят на тебя исподлобья,
из-под круто-выпуклых лбов, пятен мха.
Они смотрят не отрываясь. Не видят.

Вода за ними, падая, плещет. Блики
пробегают по тебе и по ним.
Они сидят неподвижно.

Я ловил бычков в пруду, ловил головастиков,
ловил лягушек (зачем?). Запах дыма
мешался с запахом сумерек,

травы и тины. Ничего не меняется. Седьмой
сидит внутри меня, так же
неподвижно, как эти шестеро.

Выйти в мир, удивиться деревьям и бензоколонкам,
неподвижному времени в статуях,
в кариатидах. Мы живем всегда где-то, в каком-то

углу, за углом. В городе, который французы
хотели занять (и конечно, разграбить) во время
войны за испанское наследство, не сделали этого.

Не нашли, прошли мимо. Был туман, vous savez.
Здесь тоже мир, хоть мы и прячемся здесь.
Как ветер взрывает небо, как мы стоим, удивляясь.

Среди моих персонажей есть тот, кто стремится сделать —
почти неважно что именно, но сделать, суметь и добиться.
Он смотрит в будущее, он решает свои задачи.
«Пускай земные. И пускай даже все sub specie
aeternitatis бессмысленно, но я это сделал, и то
еще сделаю. Я не буду стоять на обочине,

провожая взглядом идущих, под безжалостным небом».
                        И есть,
среди моих персонажей, тот, кто смотрит на воды и ветки,
повторенные в них, пятна солнца и снега в аллеях
парка (который всегда — в нем). Не стремясь к успеху,
               не страшась неудачи,
не участвуя в гонке и не зная обиды, он может
быть печален, но втайне он счастлив. Огромный

день неподвижен за окнами. Они сидят среди прочих
моих персонажей. (Тот, кто плачет о прошлом, сидит
               между ними, и тот, кто
просит любви, рядом с первым, тот, кто любит сам,
               недалеко от второго).
Оставляя их всех, я выхожу наружу. Пространство
слов и строк лежит предо мною с безмолвными
городами на горизонте, садами и башнями, чистым
            светом, сверкающим в стеклах.

Уже прошлое похоже на материк,
обведенный фломастером, со штрихами
дождя на западе, пустынями на востоке.
Но еще мы собираем сумку и едем в город,
где до сих пор не бывали. Солнце
бежит по каналу вдоль темных лодок,

дворцов, атлантов, глядящих с грозной
улыбкой в ту сторону, которая нам не зрима.
Часы на башнях отсчитывают чужое
время, время трамвайных, кофейных, узких
улиц, бутылок в баре, официанта
в проеме двери, со скрещенными руками

и в белом переднике, цезарей, конных статуй.
Вряд ли все уже было, но было все же
уже так много, что бывшее уже больше
нас. Мы сидим снаружи. Приморский ветер
колеблет салфетки, страницы. Что там,
за обведенными берегами? Громады

какого света? Чьи голоса там, чьи тени медлят
в тех дальних рощах, в тех чащах, кущах?
Они говорят друг с другом, увы, не с нами.
Голуби и мопеды на площади поднимают крик,
урчат, кудахчут. И девочка через площадь
бежит вприпрыжку навстречу всей своей жизни.

Окно, из которого Ките
смотрел, умирая, на Piazza
di Spagna. Никто не
знает, о чем это все, эти дети

кричащие у фонтана,
сидящие на ступеньках
знаменитой лестницы, этот
седой фотограф,

пристающий к туристам,
звук воды, стук шагов.
Все это есть, вот, всегда.
Как тот соловей, не рожденный

для смерти (not born
for death), так и это, во всяком
окне, всегда то же, и те же
дети, крики, мороженое,

и тот же фотограф, фонтан,
продавцы сувениров.
Только смотрящий, кто бы
ни был он, всегда смертен.

Какой-то был, конечно, день, когда он
увидел город, сверху, весь, внизу.
Какой-то был. Какой-нибудь. Допустим,
осенний, ясный, солнечный, один из
тех дней, раскрытых настежь, тех насквозь
прозрачных, но и тихой, тонкой дымкой
окутанных, благословенных дней,
какие только осенью бывают.
И город, весь лежавший перед ним,
был виден ясно. Крыши, купола,
кусок стены зубчатой, башни, кроны
деревьев среди крыш и башен, вдруг —
прогалины, пустоты, быстрый блеск
реки ли, рельсов… Маленький, в долине
забытый кем-то город. Черепица,
коньки и скаты красных крыш. И дальше,
над крышами — желтеющее ранней,
густой и жаркой желтизною поле,
холмы, в холмах ложбина, выступ леса
и тень его. И над холмами синь
других холмов, уже совсем воздушных.
И небо, небо над всем этим, в той же
мерцающей и тонкой дымке. Долго
стоял он так, над городом. И город,
лежавший перед ним, был тих, неведом,
и как бы ждал чего-то. И очнувшись,
он посмотрел еще раз на холмы,
и на небо, мерцающее в дымке,
и сделал первый шаг, второй и третий,
спускаясь в мир, чтобы исчезнуть в нем…

Здесь, на холмах, где камни
и сосны, и больше нет
ничего, я сам не
есмь. Пролет, просвет

пустоты, свободы,
проблеск небытия.
Камни и сосны. Своды
неба прозрачны. Я

счастлив. Я вижу эти
ветви или они,
в этом летящем свете,

видят меня, не зная,
что видят меня. В тени
облака — исчезая.

Сумрак случайных слов.
Липы. Летящий кров
крон. И куда-то ты
сквозь сумрак случайных слов
уходишь.

На фотографии сонный снег.
Оторопь градусника. Не грех
было бы выпить, к примеру, глинтвейну.
Развеять, к примеру, сплин.

На фотографии сонный снег.
Падая вниз и взлетая вверх.
По краю слева двух женских спин
очертания. Ты один.

Ясное дело — холодный день.
Гостиница. Например, «Олень».
Да, не грех бы. Балкон, навес,
исчезая, уже исчез.

В круженье крапин исчез, возник —
воспоминанием — грузовик.
(На нем я ехал по той зиме,
что больше, в общем, не снится мне.

Из снега по снегу в снег скользя,
до той зимы добежать нельзя).
В круженье крапин недвижна тишь.
Из снега в снег не скользишь — стоишь.