София Парнок - Разрыв-трава

Опыт мой хотя и долог, —
Этот вид мне не знаком,
И любуюсь, как зоолог
Новоявленным зверьком.

Коленями — на жёсткий подоконник,
И в форточку — раскрытый, рыбий рот!
Вздохнуть... вздохнуть...
Так тянет кислород,
Из серого мешка, ещё живой покойник,
И сердце в нем стучит: пора, пора!
И небо давит землю грузным сводом,
И ночь белесоватая сера,
Как серая подушка с кислородом...

Но я не умираю. Я ещё
Упорствую. Я думаю. И снова
Над жизнию моею горячо
Колдует требовательное слово.
И, высунувши в форточку лицо,
Я вверх гляжу — на звёздное убранство,
На рыжее вокруг луны кольцо —
И говорю — так, никому, в пространство:

— Как в бане испаренья грязных тел,
Над миром испаренья тёмных мыслей,
Гниющих тайн, непоправимых дел
Такой проклятой духотой нависли,
Что, даже настежь распахнув окно,
Дышать душе отчаявшейся — нечем!..
Не странно ли? Мы все болезни лечим:
Саркому, и склероз, и старость... Но
На свете нет ещё таких лечебниц,
Где лечатся от стрептококков зла...

Вот так бы, на коленях, поползла
По выбоинам мостовой, по щебню
Глухих дорог. — Куда? Бог весть, куда! —
В какой-нибудь дремучий скит забытый,
Чтобы молить прощенья и защиты —
И выплакать, и вымолить... Когда б
Я знала, где они, — заступники, Зосимы,
И не угас ли свет неугасимый?..

Светает. В сумраке оголены
И так задумчивы дома. И скупо
Над крышами поблескивает купол
И крест Неопалимой Купины...

А где-нибудь на западе, в Париже,
В Турине, Гамбурге — не всё ль равно? —
Вот так же высунувшись в душное окно,
Дыша такой же ядовитой жижей
И силясь из последних сил вздохнуть, —
Стоит, и думает, и плачет кто-нибудь —
Не белый, и не красный, и не чёрный,
Не гражданин, а просто человек,
Как я, быть может, слишком непроворно
И грустно доживающий свой век.

Трудно, трудно, брат, трёхмерной тенью
В тесноте влачить свою судьбу!
На Канатчиковой — переуплотненье,
И на кладбище уж не в гробу,
Не в просторных погребах-хоромах, —
В жестяной кастрюльке прах хоронят.

Мир совсем не так уже обширен.
Поубавился и вширь, и ввысь...
Хочешь умереть? — Ступай за ширму
И тихонько там развоплотись.
Скромно, никого не беспокоя,
Без истерик, — время не такое!

А умрёшь — вокруг неукротимо
Вновь «младая будет жизнь играть»:
День и ночь шуметь охрипший примус,
Пьяный мать, рыгая, поминать...
Так-то! Был сосед за ширмой, был да выбыл.
Не убили — и за то спасибо!

Ты, молодая, длинноногая! С таким
На диво слаженным, крылатым телом!
Как трудно ты влачишь и неумело
Свой дух, оторопелый от тоски!

О, мне знакома эта поступь духа
Сквозь вихри ночи и провалы льдин,
И этот голос, восходящий глухо
Бог знает из каких живых глубин.

Я помню мрак таких же светлых глаз.
Как при тебе, все голоса стихали,
Когда она, безумствуя стихами,
Своим беспамятством воспламеняла нас.

Как странно мне её напоминаешь ты!
Такая ж розоватость, золотистость
И перламутровость лица, и шелковистость,
Такое же биенье теплоты...

И тот же холод хитрости змеиной
И скользкости... Но я простила ей!
И я люблю тебя, и сквозь тебя, Марина,
Виденье соименницы твоей!

В крови и в рифмах недостача.
Уж мы не фыркаем, не скачем,
Не ржём и глазом не косим, —
Мы примирились с миром сим.

С годами стали мы послушней.
Мы грезим о тепле конюшни,
И, позабыв безумства все,
Мы только помним об овсе...

Плетись, плетись, мой мирный мерин!
Твой шаг тяжёл, твой шаг размерен,
И огнь в глазах твоих погас,
Отяжелелый мой Пегас!

И вправду, угадать хитро,
Кто твой читатель в мире целом:
Ведь пущенное в даль ядро
Не знает своего прицела.

Ну что же, — в темень, в пустоту.
— А проще: в стол, в заветный ящик —
Лети, мой стих животворящий,
Кем я дышу и в ком расту!

На полпути нам путь пресек
Жестокий век. Но мы не ропщем, —
Пусть так! А все-таки, а в общем
Прекрасен этот страшный век!

И пусть ему не до стихов,
И пусть не до имён и отчеств,
Не до отдельных одиночеств, —
Он месит месиво веков!

Гони стихи ночные прочь,
Не надо недоносков духа:
Ведь их воспринимает ночь,
А ночь — плохая повитуха.

Безумец! Если ты и впрямь
Высокого возжаждал пенья,
Превозмоги, переупрямь
Своё минутное кипенье.

Пойми: ночная трескотня
Не станет музыкой, покуда
По строкам не пройдет остуда
Всеобнажающего дня.

Измучен, до смерти замотан,
Но весь — огонь, но весь — стихи, —
И вот у ног твоих он, вот он,
Косматый выкормыш стихий!

Его как голубка голубишь,
Подёргиваешь за вихор,
И чудится тебе: ты любишь,
Как не любила до сих пор.

Как взгляд твой пристален и долог!
Но ты глазам своим не верь,
И помни: ни один зоолог
Не знает, что это за зверь.

Паук заткал мой тёмный складень,
И всех молитв мертвы слова,
И обезумевшая за день
В подушку никнет голова.

Вот так она придёт за мной, —
Не музыкой, не ароматом,
Не демоном тёмнокрылатым,
Не вдохновенной тишиной, —

А просто пёс завоет, или
Взовьется взвизг автомобиля,
И крыса прошмыгнёт в нору.

Вот так! Не добрая, не злая,
Под эту музыку жила я,
Под эту музыку умру.

Сидит Агарь опальная,
И плачутся струи
Источника печального
Беэрлахай-рои.

Там — земли Авраамовы,
А сей простор — ничей:
Вокруг, до Сура самого,
Пустыня перед ней.

Тоска, тоска звериная!
Впервые жжет слеза
Египетские, длинные,
Пустынные глаза.

Блестит струя холодная,
Как лезвие ножа, —
О, страшная, бесплодная,
О, злая госпожа!..

«Агарь!» — И кровь отхлынула
От смуглого лица.
Глядит, — и брови сдвинула
На Божьего гонца…

И впрямь прекрасен, юноша стройный, ты:
Два синих солнца под бахромой ресниц,
И кудри темноструйным вихрем,
Лавра славней, нежный лик венчают.

Адонис сам предшественник юный мой!
Ты начал кубок, ныне врученный мне, —
К устам любимой приникая,
Мыслью себя веселю печальной: